может показаться, что в последнее время никаких досугов у нас нет, но они все-таки есть. и даже вечерняя школа
Kenneth Patchen: Rebel Poet in America by Larry Smith
My rating: 5 of 5 stars
Хорошая биография в контексте эпохи и тем самым – прикладной учебник американы. Как ни странно для книг такого жанра и подхода, портрет человека в ней тоже вполне выписан, а такое бывает редко — и только если автор пишет очень по любви.
Про самого героя я тут, пожалуй, не буду, оставлю до лучших времен, иначе сейчас никогда не остановлюсь. Скажу только, что для «пролетарского поэта» у него было вполне хорошее классическое (хоть и не оконченное) образование: изучал он античку, оттого у него ее много в текстах, а сломался на курсовой по Аристофану (там отдельный анекдот, тоже как-нибудь в другой раз расскажу). Прото-битник, он всю дорого активно отталкивался и от ярлыка битников, и от ярлыка «сан-францисского ренессанса», ибо скитался по стране из других соображений (пожил даже в Полинге, где работал дворником в школе), хоть и любил (керуаковский жест) включать погромче проигрыватель, чтобы не слушать глупостей, какие обычно говорят на вечеринках. Ну и да, «джазовую поэзию» именно он разработал первым, а не эти парни (и даже не тезка Рексрот). Отдельно, конечно, занимательная была его фиксация на России — собирался ехать туда в 30-х, хоть, возможно, и не всерьез, и подумывал изучать русский язык.
В биографии Смита есть еще один бонус — это хороший обзор сцены пролетарской литературы и самиздата 30-х годов, в которой Пэтчен заматерел и созрел как поэт и прозаик. Здесь же можно найти ответ на вопрос, почему его не подняли на щит в совке (не подняли на совок, гм). Смит считает, что его и некоторых других популярность была извращена и замазана американскими реакционными историками литературы в 50-х (это помимо «заговора молчания», сопровождавшего его творчество всю жизнь). А поскольку советская критика ничего своего не придумала, ни одной свежей мысли никуда не внесла и все пиздила у Запада, то точка зрения махровой литературно-исторической американской реакции стала и ее точкой зрения, тут-то они и сомкнулись. Поэтому Пэтчена определили в «модернисты» и «экспериментаторы», а «прогрессивную пролетарскую роль» его замазали. А кроме того, Пэтчен был по жизни диссидентом, а такая социальная функция не приходится ни к одному двору. К слову сказать, идиоты в русскоязычном пространстве не перевелись до сих пор, о чем свидетельствует, например, такой наброс в нынешнем хипстерском издании: http://www.lookatme.ru/flow/posts/mus…
Но вообще книга очень одухотворяет — в частности тем, что не оставляет надежды на справедливость и воздаяние за честный литературный труд. Почти всю жизнь средний доход Пэтчена составлял 1000 долларов в год или меньше.
Inventing Ireland by Declan Kiberd
My rating: 5 of 5 stars
Книга удивительная, способствующая радикальной перекройке матрицы, — и ее невозможно, конечно, охватить единым взором, поэтому ограничимся краткими, разрозненными, ни на что не претендующими заметками (а подробнее о ней все равно наверняка расскажет Шаши, и не раз).
В частности она — о поисках национального в себе и людях вокруг, не говоря уже о том, что это гениальное пособие по ирландской литературе последних примерно полутора веков. Взрыву мозга и распаковке смыслов (тм) способствует то, что это образец синтетического сравнительного литературоведения, где намешано несколько подходов — тут и марксизм, и фройдизм, и гендерные исследования (не без феминизма), и пост-колониальный дискурс (ни один, понятно, в каждый данный момент времени у нас в головах не держится, головы у нас не для этого). И очень все это актуально для нас нынешних, поскольку генезис самоопределения Ирландии без особых усилий натягивается и на эту страну и ее население — если и не по аналогии, то каталитически: хочешь понять себя и разобраться с совком в себе — читай про Ирландию. Кто о чем, а вшивый — известное дело.
Штука в том, что становится понятно: Россия пережила сходную в некоторых смыслах историю — она тоже была колонизирована империей, но хитрость тут в том, что имперская колонизация почти весь ХХ век была партийно-сословной. И теперь национальное самоопределение как де-колонизация — это поиск и (пока безуспешное) нахождение стиля. Понятно, что от советского прошлого нам просто так не отряхнуться, поскольку ни советские методы мышления, ни стилистические приемы коммунистической колонизации из голов никуда не девались. Ирландская парадигма здесь может послужить хорошим катализатором деконструкции этого мыслительного говна, хотя едва ли дело ограничится только этим. Русскую классику можно не предлагать — она тоже имперский инструмент, и покуда активно присутствует в дискурсе (некритически, т.е., а надо бы — как «Майн кампф», с соответствующим справочным и пояснительным аппаратом), Россия не войдет в окружающий ее мир на равных, а будет и дальше оставаться букой, бякой и страной-изгоем. Кстати сказать, Абрам Терц это прекрасно понимал — у него с советской властью, как известно, были эстетические разногласия.
Отдельная тема у Киберда — инфантилизация прошлого. И это мы наблюдаем вокруг в изобилии и ассортименте: совкодрочеры смешивают возрастные особенности собственного личного развития и неизбежно искаженного восприятия с особенностями хронотопа. Смена (или демонтаж) парадигмы будет возможна еще и только после того, как пипл перестанет ностальгировать по собственному детству и научится его худо-бедно объективировать и относиться к нему хоть сколько-то отстраненно.
Читая об изобретении ирландцами себя, становится отчетливо видно, насколько нелепы попытки национального само-определения через противопоставление себя как нации тому, что НЕ она (сопредельным народам, иностранным агентам, чему угодно). Насколько же глупо выглядит идеология, основанная на противодействии внешнему и внутреннему «другому», не говоря уже — опасно, но это мы и так видим невооруженным глазом (единственный глаз, на самом деле, какой мы предпочитаем). Позиция это слабая, жалкая и глупая, но жалеть ее авторов и сторонников как-то рука не поднимается.
О занимательном: Колониальная культура в лучшем своем виде — сродни языковому «остатку», она пытается выстоять против имперского «стандартного диалекта» метрополии (сколь угодно абстрактной). Потому-то у нас сейчас такие проблемы со стилем современной русской литературы, не иначе. Все живое и непривычное гасится если не выморочной еще советской «нормой», то — возмущением «простого народа Ирландии», нашего «широкого читателя», в которого норму эту вбивали шпицрутенами. Читатель этот еще не вымер, так что нечего удивляться такому количеству доносов. В истории самоопределения Ирландии этот слой «сознательного населения» назывался «травой» (или «супертравой» в отдельных выдающихся случаях).
Киберд в какие-то моменты плавно переходит от колонизации к другому ключевому понятию — оккупация, и тут в голове начинает играть песня Александра Дёмина: «Восстанавливая себя, словно страну, пережившую оккупацию…» и далее по тексту. Дёма явно такие вещи знал еще в 80-х, хоть и слукавил, вставив слово «словно», поскольку и Ирландия, и Россия с оккупацией явно знакомы, а в России она продолжается до сих пор. С учетом того, как происходила осмысленная деколонизация/освобождение Ирландии, и того в России осмысление самого факта колонизации еще, похоже, не началось, становится болезненно ясно, что впереди в обозримые десятилетия нас ничего хорошего не ждет.
Две последние главы книги Киберда — о переводе, и это, я бы сказал — жемчужина «переводоведения»: о том, в частности, что лучшие авторы ирландской литературы не ложились под имперский язык (целевой аудитории, в данном случае — английский), а подрывали и развивали его, отталкиваясь от языка колонии. И только в силу этого удалось родиться богатой, самобытной и ценной литературе (которую, впрочем, мы, в массе своей, не знаем все равно, ибо языковой порог очень высок, но это не отменяет) в лучших своих проявлениях. Только к этому, ясное дело, все не сводится (а нам и вовсе такое трудно понять, потому что, как ни верти, а мы носители имперского языка; говори мы по-татарски или по-якутски, все, наверняка воспринималось бы иначе). Но главное тут то, что, вслед за Беньямином, Киберд считает перевод процессом грамотного (вос)создания национальной идентичности. Еще раз, для ясности: «норма», «стандартный диалект» в наших условиях — инструмент имперской колонизации сознания, введения единомыслия в той или иной форме, и противодействие ей — задача любого мыслящего человека. Эта нехитрая мысль, как мы видим, зацепилась пока лишь в очень немногих головах в обозреваемом пространстве, а потому и будущее наше, как ни болезненно это осознавать, довольно уныло и блекло.
Есть у меня и пара точек несогласия с Кибердом:
— то, что Бекетта он рассматривает только и исключительно как писателя религиозного. Понятно, что такой подход ему нужен в риторических целях, для выстраивания собственной парадигмы «изобретения Ирландии», иначе эта книга бы не закончилась никогда. Но Бекетт настолько не только религиозный автор, хоть Киберд и показывает очень убедительно, как он стремился осмыслить свою апостазию от протестантизма — параллельно Джойсу, кто так же отлагался от католичества. Однако хороший повод для дальнейших размышлений — описываемое Кибердом логичное стремление Бекетта к идеалам пуританизма, выражавшееся в частности, в борьбе с театром средствами театра (пуритане, как известно, довели это до абсолютного предела, попросту запретив театры нахуй), в частности — в натуральной войне с актерами, которых он ставил в невозможные положения. Ну и да, еще то, что восточный мистицизм у него был вполне опосредованный, через Шопенгауэра, но это вы, наверное, и без меня знаете, а такие призмы, как мы увидим, в частности, у битников потом, оказываются вполне продуктивными.
— Патрика Кавану Киберд почему-то называет «второстепенным поэтом», и вот это решительно непонятно. По мне, так Кавана будет, пожалуй, покруче Шеймаса Хини. Возможно, он проясняет свою позицию в каких-то других своих книжках, а, возможно, это у него временное — как было в случае с Йейтсом, в чем он сам признается: он Йейтса поначалу очень не любил, а потом ему старшие братья по разуму объяснили, дескать, как ни дергайся, приятель, а к Йейтсу ты рано или поздно придешь. Поглядим.
Квадрига by Семен Липкин
My rating: 5 of 5 stars
Вот, добрался наконец. Книжка давно стояла, куплена была сразу по выходе еще на родине — и боги, как же скверно издана она, какой там кошмарный набор с опечатками. Тяжкое наследие «Вентуры» и темных девяностых, не иначе. Но это не главное, разумеется. Липкин, судя по всему, человеком был порядочным — и, как выяснилось, прозу писал хорошо. Это к переводам его по-прежнему есть вопросы, но из-за того, что он в первую очередь известен как переводчик, конечно, я и стал его читать, интересно же. И не прогадал.
«Записки жильца» — гениальный небольшой роман об Одессе (всегда приятно пополнить знания о городе-побратиме и его литературной традиции) и ее жильцах. Построен он на одном нехитром тезисе, из-за которого в те 14 лет, когда писался, писался он в стол без всякой надежды опубликовать. Тезис такой: жизнь всегда противоположна власти. Поэтому у меня даже определение жанра возникло (и кое-чем подкрепляется, но об этом позже) — «обывательский роман», примерами которого, видимо, могут служить «4 3 2 1» Остера и, похоже, «Учитель Дымов» Кузнецова, но его я пока не читал, так что говорю же — позже. Это роман о простой жизни, да. Под радарами.
Только у Липкина есть и другая мировоззренческая доминанта, и вот за нее ему бы точно в 70-х не поздоровилось. Она, как и первая, по сути своей проста и здравомысленна: национализм — это плохо (смотрите, как трудно с ним было в Ирландии). Фашизм, как его непосредственное порождение, — массовое движение народных масс против демократии. И вообще придуман не в Италии и не в Германии, а в России, потому что революция, чье столетие мы в прошлом году небезосновательно предпочли не заметить, была, по сути, фашистской. Доказывает это Липкин просто и прямо: все население «дома Чемадуровой» (и всей Одессы как города исторически космополитического), разнообразное по своему национальному составу, так или иначе от нее пострадало. В том числе — и этнические русские, потому что «массовое движение народных масс» не станет разбираться с каждым отдельным случаем, счесывает всех в могилу или концлагерь частым гребнем. А то, что среди комиссаров и «старых большевиков» было много евреев, никакой роли не играет, они тоже свое получили так или иначе — и только, в общем, потому, что не просто вступили со властью в диалог, а натурально легли под нее или решили ей послужить. В общем, весьма созвучно нынешним временам, в которые фашизм из прошлого власть уже притащила.
Мемуары его — несколько другая история. Вообще мне чем дальше, тем больше кажется, что воспоминания и дневники — единственный жанр и наследие советской литературы, который до сих пор имеет право на существование, а все остальное, за редчайшими исключениями, лучше просто забыть, как будто и не было этого никогда. Там только в неопубликованном, непубликуемом и вообще запретном есть жизнь, во всем остальном ее нету. Хотя нет, забывать (как и прощать), конечно, не стоит, иначе где мы окажемся. Местами у Липкина есть чудные разборы советской поэзии, как мейнстримно-официальной, так и не очень, а местами он явно сводит счеты с некоторыми персонажами (и в этом, в общем, мало чем от них отличается). Но важно для нас свидетельство непосредственного очевидца, изнутри явления, так сказать: советская литература (и социалистический реализм как метод) к собственно литературе никакого отношения не имеет, это чистая (и отвратительная) идеология. Ее даже «плодом творчества» считать нельзя, не говоря уже о «произведении человеческого духа».
Помимо прочего записки его — весьма занимательная экскурсия по Москве через десятилетия. Несмотря на ход времени, в окололитературных кругах не менялось ничего (ну, за исключением смены властителей) — как была помойка еще с дореволюционных времен, так и осталась (подозреваю, до сих пор, но, к счастью, о нынешних «властителях дум» мне мало что известно). Натурально аналоговый фейсбук такой, только алгоритмами этой соцсети выступают водка, закуска, телефон и прогулки по бульварам. С той поправкой лишь, что до чего же скучную жизнь вели все эти люди, до чего узки и ограниченны они все были в своих воззрениях (о списках чтения уже не говорю) и — самое поразительное — они начинали числить себя в стариках лет примерно с сорока. Как же они остаток своих лет (порой — немалый) жили-то? Хочешь не хочешь, а удивишься.
p.s. забыл дописать про конструкцию его романа: она вполне модерновая или даже пост-. основного времени повествования там так немного, что постепенно складывается ощущение, что герой-рассказчик сейчас не так важен, как истории, которые он как бы рассказывает, и его флэшбэки. т.е. жизнь для Миши Лоренца где-то в начале 50-х годов, когда он вернулся в родной город, и началась мирная (относительно) жизнь, не реальнее того, о чем вспоминает. и заканчивается роман ровно на таком флэшбэке, когда он уезжает из Германии. такие игры со временем очень показательны в этой самой, нашей непредсказуемой истории.
spintongues 