новые приключения Лампочки Байрона
тем, кто жалуется на ад русской книжной журналистики: вот кусочек ада итальянской
книжки нашего лета в “Городских огнях”. от нашего спец. корреспондента
Advertisements
Lesley Dorman–The Old Economy Husband
и еще из архивов. рассказ 2001 года. сейчас-то я, может, и как-то иначе все это делал, но пусть уж как есть. “you can apply your own story to that song”, как сказал Кристи Мур
Лезли Дормен
Старомодный муж
Тем летом… тем летом, когда нам стукнуло по пятьдесят, а маленький кубинец отправился домой, где его не ждала никакая мама, не первое лето западно-нильского вируса, а второе — лето Хиллари, вы его помните, когда в Центральном парке били женщин, а все детишки выстраивались в очередь за «Гарри Поттером», тем летом, когда нам стукнуло по пятьдесят, всем нам, и мы еще держались — полтинник и еще держимся, некоторые старше, некоторые моложе, полтинник и держимся — это как тридцатник и еще держимся, только нам — полтинник; тем летом, когда те, кто были богаты, были богаты, а кто не были — не были, но всем нам тогда стукнуло по пятьдесят, буквально каждому, и мы еще держались.
Тем летом мы остались в городе, поскольку отпуска себе позволить не могли, домик на берегу не по карману, духовка сдохла — коллекционная, 1929 года или около того, к тому же ее как-то хитро присобачили к посудомойке — это как-то связано с перестройкой старых отелей под постоянное жилье, иными словами, незаменимо само по себе, — и вот одно за другим, и теперь мы ждали доставки заказанной кухонной техники, сделанной в Европе и стоимостью 20 000 долларов. То было летом, когда мы обновляли свою кухню.
— Ты позвонишь завтра утром в «Миль» или как их там? — спросила я Ричарда. — Не забудешь? Потому что я с ними не могу. Позвонишь? — Человек, заменявший нам технику, был бесполезен. К тому же, он уехал в Бразилию.
— Позвоню, — ответил Ричард. — Сказал же, что позвоню.
— Потому что тебе придется, милый, да? — Я что, оглохла? Он же сказал уже, что позвонит.
В одну минуту мне было противно от самой себя за то, что у меня причудливая посудомойка, названия которой я даже не могу произнести — «Мил»? «Милль»? «Мьель»? — а в следующую меня охватывала ярость на тех, кто должен ее мне доставить. Такая я вот тогда была.
Все, что у нас стояло на кухне, теперь громоздилось по всей гостиной. Ремонту ведь что свойственно: то, чем никогда уже не пользуешься, начинаешь видеть с тошнотворной ясностью. Бесполезные дурацкие стаканы для сока, покрытая пылью кофеварка для капуччино начала 80-х, ржавое сито для муки, заскорузлые кухонные варежки, купленные в турпоездке на Карибы — и тащишь целые коробки мусора по коридорам в подсобку, где его могут растащить строители. Действующей кухней теперь служила ванная, а многое из того, что раньше стояло в гостиной, а тем паче — в столовой, переселилось в мой кабинет.
Там мы и ужинали — перед телевизором. Стояло лето, выбирать было не из чего. Смотрели биографию актрисы Джейн Симур — это доктор Куинн, волосатая такая. Как ее бросил первый муж, вся жизнь пошла наперекосяк, затем у нее родился ребенок, и жизнь стала еще ужаснее, затем родился второй ребенок. Типа вот так. Кошмар, ребенок, кошмар, ребенок, рекламная пауза, ребенок, ребенок, в середину затесались какие-то мужи, замок и волосы.
Ричард отнес грязные тарелки в ванную — на той неделе была его очередь готовить, и он, как настоящий чемпион, притащил буррито, купленные на вынос, а затем вынес на блюдцах еще откуда-то раздобытый десерт: пирог. Поцеловал меня в макушку.
— Ты знаешь, что ты у меня самая любимая?
В последнее время он повторял это очень часто — вероятно, сказывались мои чары двойных доз «золофта», постменструального пристрастия к «тайленолу» и ночных приступов истерической потливости. Ох уж эти пятидесятилетние чокнутые бабы… Он говорил «Ты у меня любимая», а не «Я тебя люблю», не «Принимай какие хочешь гормоны, только чтоб у тебя не было рака», не «Прости, но в первом браке у меня уже были дети, а во втором мне не хочется, да и ты мамой стать не сильно стремилась». Ладно. Не сильно-то он, на самом деле, об этом жалел, но все равно ничего. Он у меня тоже любимый. Вот она я — замужем за единственным мужчиной, с которым чувствую себя самой люто чистосердечной, двенадцатилетней самой собой, а не за теми, с кем чувствовала себя как-то иначе — скажем, эйфорически грандиозно, отчаянно ненадежно или дико либидинозно, как какая-нибудь двадцатипятилетка.
Съели мы этот пирог.
Доктор Куинн, оглядываясь на свою жизнь, говорила, что оно того стоило. Я взяла блюдца и направилась с ними в ванную, по дороге раздумывая, не выйти ли в коридор и не впихнуть ли все в мусоропровод. Выбрасывать все к чертовой матери — в последнее время мой пунктик. Ошибок я сделала всего несколько: наши налоговые декларации с 1990 по 1995 год, комплект записей Берлитца (французских) и пристегивающийся подклад к плащу Ричарда. Но к чему сейчас ему об этом знать — у нас июль, а подклад ему понадобится не раньше ноября? Если бы я кого-нибудь родила, дети к этому времени уже бы выросли и разлетелись. Или обратились в тройню, и им бы только исполнилось три года. Или их бы убили, или переехали, или они выросли бы аутистами, их бы похитили и потребовали выкуп, их бы заел рак, они бы облысели, стали шизофрениками, оказались бы в тюрьме, их бы укачивала нянька, они искали бы свою настоящую мать или поздно возвращались домой из школы. По крайней мере, я от всего этого избавлена — вот что я твердила себе, поскольку знала, что ничего подобного просто не переживу, ни единого шанса у меня не будет.
То было мое первое сиротское лето на Земле. Разве не об этом мечтает каждый ребенок? Я мечтала. Мне нравилась «Биография» Хэйли Миллз. «Ловушка для родителей» — отличное кино. Мама умерла весной. К тому, что умер папа, я уже привыкла — он умер три года назад, и мы были с ним едва знакомы. А мне теперь пятьдесят, не мать, не дочь, кухня у меня в гостиной, и я понятия не имею, как следует себя вести.
Мы легли спать, и муж заснул сразу, причмокивая губами. Я какое-то время неистово поворочалась, нежно подула ему в ухо, потом отвалила в гостиную на диван почитать, вернулась в постель с книгой; к тому времени он окончательно затих. Я уснула с раскрытой книгой. Где-то среди ночи Ричард проснулся, заложил мне закладкой страницу, выключил свет и поелозил мне по губам загубником, пока я его не вставила.
Он длинный и нескладный, этот мой муж, и правильный, как Джимми Стюарт. Не невротик, не ловчила и уж конечно никакой не подонок. Никогда не принимал наркотики — даже траву не курил. «Ты уверен, что ты вообще американец?» — как-то спросила у него я. Никогда на меня не злился, только приходил домой с таким открытым недоумевающим лицом, да время от времени рассказывал о том, как вышел из себя: с убогими стариками в очереди к кассе в супермаркете, с какой-то мегерой в прачечной — она выбросила его мокрое белье из сушилки, с панком, вздумавшим угрожать ему на углу. Когда он брал мою голову в ладони, если мы занимались любовью, я всякий раз поражалась, какие они у него огромные — какие вообще огромные у мужчин ладони, — и мне это нравилось: как эти огромные пальцы запутываются у меня в волосах. Мне по-настоящему нравилась эта огромность. Я просто все забываю, как мне это нравилось — у меня плохая память на секс, как у персонажей Оливера Сакса с разными экстравагантными болезнями: например, они не могут припомнить разговор пять минут назад. Женщина, Которая Не Запоминает Удовольствий. Разве в каждом браке нет его злобного двойника? В нашем-то это наверняка я.
* * *
Утром Ричард сварил в ванной кофе, мы спросили друг у друга, как нам спалось, и почитали «Таймз».
Я радовалась, что можно выйти из квартиры. Только из-за этого — если не считать денег — я подрядилась работать литературным негром Уинстона Уинтера, который сочинял книгу по этикету. Три раза в неделю садилась в автобус с нижней Пятой авеню до офиса компании «Стиль жизни Уинстона Уинтера» на верхней Мэдисон-авеню. Уинстон — самый знаменитый стратег вечеринок и свадебных банкетов на Манхэттене. Сегодня мы с ним работали над «Главой семь: Как вырастить обходительного ребенка».
Всю жизнь я прилично зарабатывала журнальной журналистикой. Моя специальность — секс и свидания: служебная информация о том, что делать с пятью друзьями и двумя психоаналитиками в романтической жизни одиноких женщин, кому за двадцать, за тридцать и даже иногда за сорок. В те неприличные десятилетия, что следуют за этим, — никогда. Я писала для журнала «Изумительная женщина» и даже одно время вела в нем колонку для одиноких дам, которая называлась «Сама по себе». А потом настал день, когда я поняла, что больше ни единого слова написать об этом не смогу. Что еще я могу им сказать? Как спросить очередную женщину — или следующую представительницу всех женщин, — о том, что пошло так или не так в ее жизни, чего ей хочется из того, чего у нее нет, что она в конце концов получает, даже не желая и никогда этого не прося? Я больше не могла читать ни одной статьи о жизни женщин — особенно серьезных, которые пишут самые умные женщины, и которые неопровержимо показывают, что остается неправильным и в женщинах, и в культуре, что продолжает их обсуживать, несмотря на все лучшие намерения и усилия окружающих. Я не могла больше ловить себя на мысли, соглашаясь с ними: Да! Именно! У меня мозги болели от того, что я так часто кивала головой и соглашалась.
— Попробуй какое время просто делать то, что хочется, — сказал мне Ричард, когда я сказала ему, что лишилась корней и меня сносит течением. — А если потребуется, залезем в семейную копилку.
Старомодный у меня муж в том, что касается экономики. Ему никогда раньше не хотелось «залезать в копилку» — никогда. И теперь его готовность в нее залезть встревожила меня. у нас что — настало время в нее залезать? А если не настало, то когда оно настает? И я снова попросила его растолковать мне его финансовую стратегию долгосрочных инвестиций.
— Разве долгие сроки не становятся сейчас все короче и короче? — спросила я.
— Ну, можно взглянуть на них и с такой стороны, — ответил он.
Когда «Стиль жизни Уинстона Уинтера» в первый раз попросили меня написать за него книгу по этикету, я отказалась. Литературный негр? Да это совершенно не мое, чем бы это «мое» ни было. Мне сказали: «Вы не понимаете! Это не просто справочник по этикету! Это справочник по новому духовному этикету!» И предложили мне немного больше денег — хватило для того, чтобы первоначальное предложение выглядело оскорбительно. Я заметила, что если людям отвечать «нет», они сразу начинают тебе что-то предлагать — еще один важный урок, который я усвоила в жизни настолько поздно, что толку от него не было никакого. Мне что — не нужно деньги зарабатывать? Да я никогда в жизни ничем другим не занималась. Жалованье Ричарда уже покатилось под откос. После многих лет управления денежными потоками на Уолл-стрит теперь он управлял бухгалтерией небольшого фонда. И контора у него было возле самого Эмпайр-Стейт-Билдинга. А прически? Рассчитывается, что семейная копилка покроет и их тоже? А как насчет долговременного страхования жизни? Не говоря уже о грозившей подтяжке лица? Я начала подозревать, что все это близится к какому-то кошмарному эндшпилю, когда люди ведут себя либо хорошо, либо очень плохо, где стратегии либо срабатывают, либо не срабатывают, где быть человеком с прочным скелетом означает одно, а понимать, что значит прощать и забывать, — нечто совсем другое. Я не знала, чего мне хочется. Тренировать рыжих спаниелей в помощь инвалидам, а затем рыдать, когда придет пора отдавать щеночка в благодарные руки нового хозяина.
Может, полезно будет заняться каким-нибудь меньшим самопожертвованием, убеждала я себя. Так я хоть что-то заработаю и в то же время опустошу себя, освобожу место для чего-нибудь новенького, чего-нибудь значительного. Дело не в том, что этикет незначителен. Даже самые большие грубияны возмущаются, когда другие им отвратительно грубят. Нет-нет, в этикете даже очень много смысла.
Возможно, придется ездить в командировки, намекнули люди Уинстона и сообщили, что у «Стиля жизни» — договоренность с сетью отелей «Времена года». Какая-то безупречно образованная конторская шестерка припомнила: на одной встрече я упомянула, что гостиничные постели — единственные, где могу засыпать без десяти миллиграммов «эмбиена». И я сказала: ладно, черт с вами.
* * *
Ричард ушел на работу. Я проводила его из окна, и когда он дошел до угла, помахала, изобразив маниакальный шимми, чтобы он улыбнулся. Через час собрала свои пожитки и направилась на автобусную остановку на углу Юниверсити-плейс и Девятой — прямо перед бутиком, торгующим бельем для секса. Нравится мне мой район. Я живу в нем уже больше двадцати лет, половина из них — охвостье моего женского одиночества: эта драма разыгрывалась всего в нескольких кварталах от нынешней квартиры. Стоит выйти из дома, и у меня перед глазами друг на друга накладываются куски прошлого и настоящего: безысходные свидания вслепую, по-прежнему женатый экс-любовник, бывшие коллеги по работе и нынешние лавочники, целый выводок соседей, с которыми только здороваешься. Однажды я видела, как мимо на своем «папамобиле» проезжает Папа Римский. Я прожила здесь достаточно долго, чтобы видеть, как мой почтальон поседел до корней волос.
Мимо «Бубличной Боба» на поводке прошествовала стайка детсадовцев. Когда я только переехала в Гренич-Виллидж, ни улицах не было ни единого младенца, ни единого карапуза. Где же были все эти семьи? В Верхнем Уэст-Сайде? Сама я — девчонка пригородная, в город меня пересадило на следующее утро после сексуальной революции. То были дни, когда в постель ложились с первым же, кто отдаленно понравится на вечеринке. Я безнадежно влюблялась и разлюбляла, совершенно не волновалась о последствиях, когда любовь приходила, и скрипела зубами, снова отброшенная к неуверенности, когда она исчезала. А потом без всякого предупреждения появились молодые мамаши. Усыпали все тротуары, как внезапный весенний снежок — бледные, ошарашенные, с припухшими глазами, смело вымазанные помадой, и в рюкзачках у них сидели младенцы. Однако новорожденными выглядели они сами.
Когда к бордюру причалил автобус, я взобралась на борт вместе с троицей специальных автобусных дам — квалифицированных вдов с декоративными брошками и в разумной обуви. В автобусе так цивилизованно. Я уселась у окна и мы пошли напролом по направлению к Юнион-сквер. На Южной Парк-авеню автобус свернул на север и снова начал делать остановки. К тому времени, как мы поползли вверх по Мэдисон-авеню, свободных мест уже не осталось.
Уинстона Уинтера я однажды видела в «Опре». Он объяснял, как спланировать свадьбу, чтобы в нее входили белые голу́бки, византийские интерьеры, хоры в мантиях и канделябры из лепестков орхидей, выращенных специально для этой цели. Очевидно, каждому среднему американцу нынче требуется свадьба, похожая на церемонию введения Папы Римского в должность, или же точное воспроизведение бракосочетания Селин Дион. В телевизоре Уинстон Уинтер был загорел и жизнерадостен — все зубы у него были белыми, а акцент я узнала не сразу, но потом припомнила по фильмам Мерчанта-Айвори.
Себе я никогда подобной свадьбы даже не воображала. На самом деле — вообще никакой свадьбы представить не могла, даже не видела себя невестой. Мое женское одиночество протекало на сцене крохотной чердачной квартиры, которая часто действительно напоминала прелюдию к свадьбе, но Великий Белый день ни разу не цеплял моего воображения как та развязка, которой я дожидалась. Повесть о моей жизни больше напоминала историю болезни. Со временем я стала одной из тех женщин, для которых вирус влюбленности — с лихорадкой и бредом, за которыми следует типичная чахотка XIX века и продолжительное выздоровление, — был бы потенциально смертелен. В лучшем случае, вирус становился латентным, голову поднимал только на Новый год и доставал меня другими досадными недомоганиями. Я заметила, что некоторые женщины разрабатывают о мужчинах теории, которые если не излечивают, то по-видимому сокращают сроки течения болезни: мужчины — сущие дети, мужчины — эгоисты, мужчины ненадежны. Другие же полагались на талисманы и фольклор — сродни тому, чтобы вешать на шею чеснок: на первое свидание никогда не готовь тарелку сыра; всегда открывай дверь босиком; когда он звонит, всегда отвечай, что ты только что из душа. «Мужчины — они как женщины, только любят жизнь!» — высказалась как-то моя мамочка — несколько неискренне, как мне показалось, поскольку мы обе знали, что вирус хитер настолько, чтобы мимикрировать и под это чувство.
У меня же никаких теорий не было. Для меня мужчины оставались великой загадкой, источником боли и наслаждения. Они восхищали меня как поэты — как ловко они описывают женщину: «тонкая талия», как точно выражаются о ее платье: «такое… зеленоватое». Поскольку слов для невыразимых переживаний не хватало, мужчины были вынуждены их изобретать. «Поскольку в президентах у тебя сейчас никого, то почему президентом не остаться мне, пока ты не выберешь нового?» — сказал мне как-то один возлюбленный, с которым я хотела расстаться. А другой, уже направляясь к двери, обратился к словам из песни, чтобы объяснить, что он «скользит и ускользает прочь» всегда.
И я поняла, что мне лучше завести хоть какие-то теории. Я как раз их разрабатывала, когда прямо в середину моего романа с не до конца разведенным и спившимся египетским дипломатом вошел Ричард. До сих пор не понимаю, как мне удалось выбрать счастье — я едва ли распознала его тогда. Мы с Ричардом поженились в конечном итоге — в своем собственном доме и с минимумом шумихи. Это и стало моей теорией, но лишь в ретроспективе: можно выбирать.
На Тридцать третьей улице автобус прошел мимо отеля, в котором как-то на Новый год останавливались мой отец с его женой — задолго до того, как я встретила Ричарда. Мне было уже далеко за тридцать, а отца я последний раз видела совсем девчонкой. Мама развелась с ним, когда мне было шесть, и после этого выходила замуж еще два раза — и оба неудачно. Отец показался мне мягким и добрым. Я задала ему всего два вопроса: «Как ты считаешь, я симпатичная?» и «Если бы ты мог задать мне один-единственный вопрос, то что бы ты спросил?» Он ответил, что да, я действительно симпатичная и похожа на маму. А вопрос был такой: «Почему ты не замужем?»
Когда у него случился удар, позвонила его жена. Не хочу ли я приехать? Я полетела в Кливленд. Отец лежал в блоке интенсивной терапии в коме. Я остановилась у его постели и взяла его за руку. Все время повторяла его имя: «Ирв? Ирв? — говорила я. — Ты меня слышишь? Если ты меня слышишь, пожми мне руку?» Единственные слова, которые, знала я, говорят у постели коматозных больных. Его жена стояла с другой стороны больничной кровати и держала его за другую руку. И милостиво на меня смотрела. «Грейс, — сказала она, — почему бы тебе не попробовать назвать его папой?» Оказалось, что это вовсе не похоже на сцену из фильма Золотого Века компании «МГМ», — походило скорее на «Жизненную Классику». Мне не хотелось казаться невежливой. Но когда я попробовала заменить «Ирв» на «папа», отец все равно мне не ответил и руку мне не пожал. В тот же день я улетела обратно в Нью-Йорк.
Умирают все родители — приличные и кошмарные, кровосмесители и святые, те, что до безумия любили, и те, что пили до белой горячки. И те, что врали, и те, что били, и те что всегда предпочитали тебе младшую сестру старшего брата собаку, отцы-молчуны и матери-одиночки, родители-изменники и религиозные фанатики, те что приходили на каждый школьный матч забывали забирать из кино покупали не тот подарок на день рождения не учили играть на пианино заставляли вступить в рок-группу, те, что не замечали твоей одаренности депрессии гомосексуальности ожирения худобы склонности к самоубийству таланта булимии, и те, что замечали. Кто теперь будет вспоминать Вторую мировую, ча-ча-ча и поздравительные открытки? Да, конец коммунизма — великое дело. Но конец родителей? Всего несколько недель назад я ходила на похороны — умер отец одной моей подруги. Гроб стоял открытый. И женщина, что сидела перед ним, вытащила сотовый телефон и принялась кому-то звонить.
На перекрестке Сорок второй и Мэдисон, примерно на полпути к Уинстону я уступила место пожилому мужчине, меня тут же тряхнуло — поразительная грубость, — и я схватилась за поручень. Впереди — коварные кварталы, что выросли вокруг района моей мамы: ресторанчики, где мы встречались в обеденный перерыв, конторы, куда мы заходили за назначениями к врачам. Мама сохранила блистательность до самого конца, но глаукома требовала определенных компромиссов с миром: обуви на мягкой резиновой подошве и минимума косметики. Каждые полгода мы ходили на прием к офтальмологу. Я сидела с нею вместе в затемненном кабинете, а древний элегантный доктор Берг мерял ей глазное давление. Мамины ноги, когда-то живые в туфлях-лодочках, теперь смиренно, как у детсадовца, покоились на подставке в «рибоках» и сползающих носочках. За несколько месяцев до ее смерти мы ходили на магнитно-резонансную томографию. К тому времени мама уже была убеждена, что ее против воли держат на курорте, где у остальных отдыхающих жутко выбелены лица. «А у тебя здесь тоже шкафчик есть?» — вежливо спросила меня она. Я не знала, что ей ответить. Да и кто это знает? Что здесь вообще правильно отвечать? Сотовый телефон у гроба — это ясно. А все остальное — хватай и беги. В комнате с томографом было так же шумно, как на любой манхэттенской стройке. Я сняла часы и обручальное кольцо, как было велено, и села на раскладной стульчик с одного конца тоннеля, придерживая маму за ногу, пока ее засовывали внутрь. И думала о том, кто будет держать за ногу меня.
* * *
Эбби — это человек, с которым я регулярно делюсь полезными советами Уинстона по этикету. Эбби была моим редактором в «Изумительной женщине». «Этот человек непробиваем иронией», — часто с почтением в голосе говорила Эбби. У нее имелись все книги Уинстона. И она была права. Ни в чем, касающемся Уинстона, ни намека на иронию не наблюдалось. Эбби особенно завораживало его изречение о том, когда на званом обеде пристойно брать вилку и начинать есть. «Как только гостям подано три или четыре тарелки, можете приступать, — советовал Уинстон. — Любезным хозяину или хозяйке не захочется, чтобы гости ели остывшую пищу».
— Он что — в самом деле так сказал? — Казалось Эбби это поразило так же, как Ричарда, когда я сообщила ему, что Уоррен Бейти и Шёрли Маклейн — брат и сестра.
Первую статью для Эбби я написала об этикете контрацепции. Собирая для нее материалы, я наткнулась на правила Эмили Поуст для дебютанток. Мама подарила мне «Этикет Эмили Поуст», когда я закончила школу. И с тех пор я десятки лет исправно переставляла эту книгу с полки на полку, но не удосужилась даже открыть. Откуда мне было знать, что в этом казалось бы бессмысленном томе содержатся три правила, кроме которых молодой женщине в жизни не потребуется больше ничего? Мы с Эбби регулярно их друг другу цитировали: «Не вешайтесь ни на кого ради поддержки. Никому не позволяйте себя лапать. Ни при каких обстоятельствах не заставляйте себя смеяться». Эмили Поуст ничего не писала об этикете контрацепции.
Я сошла с автобуса на Семьдесят девятой улице и прошла несколько кварталов до квартиры Уинстона пешком. Те же элегантно пропорциональные кварталы, что я миновала, когда ходила к своему бывшему психотерапевту доктору Изабелле Гоулд. Неделю за неделей, год за годом я носила свои сны из квартиры в ее кабинет — один сон за другим, по сну за один раз, будто задалась целью перенести всю материальную вселенную с одного места на другое чайной ложечкой. А потом эта работа вдруг закончилась. Вся материя, что раньше была в одном месте, теперь оказалась совершенно в другом, и я уже не могла толком припомнить или представить, что было где. Вот он — чистый Нью-Йорк, поняла я. Все постоянно меняется. Как только завершается перемена, прошлое восстановить уже невозможно. Этого просто нельзя сделать, и бывший пейзаж навсегда останется ложью или сном.
Дом, где жил Уинстон, — небольшой и элегантный, с длинным зеленым навесом перед входом и лифтером внутри. Когда я пришла сюда в первый раз, лифтер повторил: «Уинстон Уинтер!» и поднял меня на одиннадцатый этаж. Двери открылись, и я оказалась в красной лакированной табакерке фойе — там стояла подставка для зонтиков, висело зеркало в золоченой раме и было две двери. Одна вела в жилые апартаменты, другая — в офис. «Приятного вам дня!» — пожелал мне лифтер и покинул меня. Я не могла вспомнить, в какую из дверей мне велели стучать. Меня пробило холодным потом. Напоминало головоломку, которую любил муж: близнецов заточили в башню, а там тоже две двери. Одна ведет к свободе, вторая — к палачу. Один близнец говорит только правду, второй — только лжет. Нужно задать только одному близнецу только один вопрос, чтобы понять, где путь к свободе. Какой вопрос? Какому близнецу? Именно к этому для меня и сводилась вся проблема.
Оказалось, что все равно, в какую дверь стучать, — меня все равно никто не услышал. В итоге меня спасла экономка Маргарет — она случайно вышла в фойе с каким-то утилем и впустила меня. «Ой, он вечно так опаздывает, этот мой шеф! — сказал она. — Соку хотите?» Потом показала мне комнату со стенами баклажанного цвета, я зашла и присела на бархатную софу оттенка жженого апельсина. Из соседней комнаты Уинстон крикнул: «Дайте ей этого манго-панго!» Время от времени он издавал арию распоряжений своей ассистентке — то ли Патриции, то ли Фелиции, то ли Делиции: «Темно-синяя тафта на столы! И четыре дюжины канделябров!» Дожидаясь Уинстона, я пыталась определить, чем пахнет свеча, горящая на маленьком столике, и сложить стоимость всей обстановки этой комнаты. Моя собственная квартира начала меня угнетать — в ней так не хватало серебряных сигаретниц и аксессуаров 30-х годов для коктейлей. И почему мне в голову не пришло, что у баклажанов есть цвет?
На сей раз дверь была открыта, и я попала внутрь сразу. Фелиция-Делиция что-то творила с пузырьковой упаковкой.
— Доброе утро, Грейс, — сказала она. — Как вы сегодня?
Ей года двадцать три максимум. Мне хотелось обнять ее, как родную.
— Грейси, любовь моя! Я сейчас, только утреннюю электронную почту дочитаю. Располагайся поудобнее, милочка.
Уинстон сидел за своим столом арт-деко с открытым лэптопом перед собой. На нем были брюки у́же некуда и наилегчайший летний пуловер из кашемира — оба грифельного цвета. На ногах — изысканные объекты, казавшиеся помесью атлетических кроссовок и «феррари». Лицо у него было такое, точно он только что вернулся с Сардинии.
Я положила на столик диктофон с микрокассетой и раскрыла блокнот. Все, что говорил Уинстон, я к тому же записывала — на тот случай, если кассету заест.
Он подошел к софе, расцеловал меня в обе щеки и устроился в противоположном конце.
— Так где мы сегодня, милочка?
— Начинаем Главу Семь. «Как вырастить обходительного ребенка». — Ох, господи. Уинстон Уинтер о воспитании детей.
— Очень важно! Дорогая моему сердцу тема. Поскольку вы же знаете, Грейс, хорошие манеры начинаются с самого детства. Маргарет! Манго-панго на подносике, будьте добры, спасибо! Внушая ребенку уважение, цельность и сострадание. И определяя рамки поведения.
Я улыбнулась. В этом — методика моих интервью. Я записала слова: «уважение, цельность, сострадание».
Уинстон задрал лишенный растительности подбородок и втянул не-ироничный воздух.
— Так, давайте поглядим. Раздел о тех негодяях, что позволяют детям бегать по проходу в самолете… О физическом наказании поговорим сейчас или в конце?
— Мне кажется, нам все же, вероятно, следует придерживаться этикета, — ответила я. — Как, например, если случится привести ребенка на званый обед. Лишь потому, ну, что это, как бы, больше ваша область, правильно?
— Никогда не бейте ребенка в гневе.
Я записала.
Он нажал на «паузу», пока Маргарет ставила на столик поднос с соком.
— А вы, Грейс? Вы с мужем собираетесь заводить детей? Спасибо, Маргарет, милочка. — Сколько, этот человек думает, мне лет? Он меня вообще хоть замечает?
В обеденный перерыв мы сидели на высоких табуретах в симпатичной кухне Уинстона (нержавейка и дерево) и ели овощной суп Маргарет, а Уинстон надзирал за подрезкой и расстановкой по вазам сегодняшней партии оранжевых роз. Во время работы над «Главой четыре: Организованный дом — это духовный дом» Уинстон распахнул свои кухонные шкафчики и гардеробы в спальне: специи расставлены по алфавиту, костюмы от «Прада» висят гаммой от белого к черному, — объясняя свою философию сотворения мирной среды обитания: «Редактируйте! Редактируйте!» В «Главе шесть: Позитивная энергия в трудных ситуациях» он обратился к этикету порицания: «Выпускайте!» Казалось, в каждой главе можно найти такую ситуацию этикета, которую можно решить советом: «Подарите ароматическую свечу!»
Мы с Уинстоном закончили около пяти. Я направилась к метро совершенно опустошенная. Спускаясь по лестнице и нашаривая в книге карточку метро, служившую закладкой, я вдруг ощутила отсутствие чего-то. Доехала по местной до Юнион-сквер, вышла и поднялась на угол Бродвея. И тут остановилась. Порылась в сумочке. Бумажник исчез. Скорбь непонимания разлилась по всей кровеносной системе. Потом вылилась обратно. Я вспомнила: номер «800» у меня записан где-то дома, все номера счетов хранятся в компьютере, водительские права можно заменить по почте. Ноги мои вновь зашевелились и я зашагала к дому.
За стеклом кофейни на углу Юниверсити-плейс и Двенадцатой я увидела пару очень древних сестер — они ужинали в своей обычной кабинке у окна, ранние пташки. У обеих были снежно-белые волосы и тактичные задумчивые лица мисс Марпл. Меня всегда поражало, какой сложной и тонкой вариацией служит одна сестра другой — аккуратно подобранные седые волосы, пергаментная кожа, небрежно причудливое украшение, мягкое и задумчивое выражение лица, — и насколько уютно, по всей видимости, в компании друг друга. Это мы с Эбби, обычно думала я, когда наши мужи уже на том свете. Жаль, что я ничего не знаю об этих сестрах, об их жизни. кого они любили, как выглядел их кусочек Нью-Йорка в самом начале, от каких маленьких удовольствий им пришлось отказаться, а за какие они еще цепляются? Двигаются ли они по-прежнему вперед или довольствуются тем, что просто держатся? Загадка.
Добравшись до дому, я изо всех сил постаралась не смотреть на коробки, на зияющую пустую кухню, на бардак в гостиной. Сразу пошла к себе в кабинет, позвонила в «Америкэн Экспресс», в банк, затем — Эбби, потому что мне нужно было произнести это вслух: «У меня украли бумажник». Я помнила, как долго нужно приходить в себя после таких обыденных потерь — так было и в двадцать пять, и в тридцать, — помнила обреченность от мысли, что ключи, кредитки и купоны из салат-бара не просто незаменимы, но как зловещие метафоры всего, что мне суждено. Хотя к тому времени, как в тридцать пять мою квартиру ограбили, я начала относиться к потерям достаточно тупо: как к барахлу, которого сначала не хватает, а потом ему на смену приходит другое, хоть то, что утрачено, никогда толком и не восстанавливается. И я громко сказала пустой квартире:
— Мама, — сказала я. А потом распахнула стенной шкаф в прихожей и выбросила все дешевые зонтики, какие только нашла.
* * *
Когда тебе пятьдесят — плюс или минус, — это как настоящие «Сьюпримз». Более поздние группы могут называть себя «Сьюпримз» сколько им влезет, они даже могут петь «Детскую любовь», но настоящие и единственные — только мы. И в этом наше проклятье. Потому что ни одно переживание в нашей жизни не остается уникальным. Какое-то мгновение мы наивно думаем, что такого ни с кем больше не может быть, — смеемся над Стивом Мартином, едим суси, забываем, как называется тот страх, когда боишься выйти из дома, — а через пять минут все утверждают, что точно такое же было и с ними. Это переживание попадает на обложку «Ньюсуика», а люди, которых мы глубоко презираем, уже снимают по нему минисериал. У всех родители когда-нибудь умрут — даже у пожилых знаменитостей с кожей двадцатипятилетних, которые платят Уинстону Уинтеру за планирование именин своих тройняшек-карапузов.
Около восьми вечера мне позвонили из «Билли без лифчика» — бара на Шестой авеню. Там объявился мой бумажник — выпотрошенный, но со всеми кредитками. Я сказала спасибо, я приеду и заберу и еще раз спасибо.
Сразу после позвонил Ричард. Ну как я? Я ответила, что все прекрасно, и рассказала про Уинстона и бумажник. Стояла у окна, просто разговаривала с ним и смотрела, как летнее небо становится сумерками. Из окна мне было видно здание, где работает Ричард. Пока мы разговаривали, небо темнело и синело, и тут наступила ночь, и верхние этажи вспыхнули огнями. Если сосредоточиться и посчитать этажи, можно точно определить, на каком Ричард — на шестидесятом. Мы знали, что из нашего окна открывается захватывающий вид, когда переехали в эту квартиру, но этот вид всегда открывался нам днем. И только когда мы впервые переночевали на новом месте, мы поняли, как нам повезло.
Мы еще немного так поговорили — я дома у окна, Ричард — собираясь домой. Придумали, чем будем ужинать.
Затем Ричард спросил:
— Готова?
— Ага.
Он переключился на громкую связь. А потом включил и выключил свет у себя в кабинете, включил и выключил, включил и выключил. Раз — два — мигнул три раза.
— Тебе видно? — крикнул он. — Теперь видно?
Видно, да, мне было видно — в невозможной миле от себя, не совсем на вершине здания: узкая мигающая полоска окон.
— Да! — ответила я. — Я их вижу!
Ну где еще можно увидеть такое в этом огромном городе? Где, скажите вы мне? Я помнила, как счастлива я была тем летом. Я просто была счастлива.
Filed under men@work
out of protocol
скачем в Питер на апокалиптической коняшке. записываться здесь, у них, говорят, не очень много места
в Братске читают Эрика Маккормака
в коллекцию изображений – гранки последнего Пинчона (надо все-таки будет как-то собраться и внести свой вклад в пинчроноведение: описать разницу между ними и окончательным текстом; но пока некогда)
из всех изданий только это почтило память Данливи (еще обмолвился журнал ИЛ, но это было не всерьез)
ну а новости кино у нас такие: кореец будет снимать экранизацию рассказа сэнсэя “Сжечь сарай”. мы с Андреем Замиловым посмотрим, как горит
к дню рождения без именинника
Filed under pyncholalia, talking animals
grants for arts
вчера сдали издателю вот что:
A Piece of the World by Christina Baker Kline
My rating: 5 of 5 stars
Роман, прямо скажем, безыскусный, но в простоте своей этой — очень какой-то пронзительный, правильный и человечный. О силе и хрупкости, об искусстве и основах жизни без прикрас. И, что немаловажно, это как раз тот случай, где настоящее время повествования в современном тексте — не стилистический изъеб и не авторская лень, а концептуальный прием, очень уместный для общей философии романа.
переводила Шаши, я заглядывал через плечо, как обычно. выйдет в “фантоме” когда-нибудь, наверное, скоро. вот Шаши о романе
а это прекрасное сопроводительное кино к роману
Filed under men@work
vultures don’t herd
Game Boy by Gordon Houghton
My rating: 4 of 5 stars
Роман взросления — об аддикции. Очень грустный, очень человечный (Гордон — вообще великий гуманист, я должен сказать). И в крайне экзотическом (для меня, по крайней мере) сеттинге — компьютерных и прочих игр, которые у самого автора в анамнезе, поэтому про них он пишет с большим знанием дела. Но игры, как легко догадаться, несмотря на то, что геймингом там проникнуто всё, — в романе отнюдь не главное.
Будет хороший день! by Aleksandr Mirer
My rating: 3 of 5 stars
Забавный образчик советской ментальности, но не оскорбительный, как «Дом скитальцев». Семейная пара изучает муравьев и их распределенный мозг имени Соляриса, а муравьи — ну, не изучают людей, конечно, люди им похуй, что отдельно приятно, а от них обороняются, хотя детали конфликта не прописаны. Самое потешное в этом рассказе, конечно, — советские метки: «знаменитые пироги» какого-то профессора как социальный лифт, «как всегда, не хватает пленки» на важные исследования АН СССР, рейс «родного Аэрофлота», где кормят всем, что пожелаешь и приносят добавки, а если пассажир есть отказывается, на него обижаются (вот это, на самом деле и есть самая фантастическая часть текста). Еще раз убеждаешься, что даже самый умный советский фантаст не способен вообразить себе невообразимое, у него все должно быть как в жизни.
«Обсидиановый нож» — вполне милая хронохряпа с попыткой эмуляции внутреннего монолога человека 20-го века до н.э. Неудачной, впрочем, у Алана Мура это потом получилось гораздо убедительнее. Вообще оба текста написаны в эдакой импрессионистично-небрежной манере, которая традиционно призвана была изображать многозначительность, а на самом деле маскирует непродуманность ходов и поворотов.
The Electrocution Of Block 38383939383 by Jack Kerouac
My rating: 5 of 5 stars
Самый, наверное, примечательный текст Керуака из оставшихся донных отложений — тот самый набросок бит-НФ романа «городГородГОРОД». Хоть Барроуз и отказался сотрудничать, но у Керуака видно много чего, что впоследствии стало его Дикими Мальчиками. Поэтому, может, и неспроста отказался. Там вообще намешано много чего — вот представьте, узнаваемый Керуак, только жесткая дистопия, где на 20 примерно страницах густо вывалено все, из чего потом писатели пожиже строили целые романы и концепции. Ретроактивно там присутствуют все — от Стругов до Нила Стивенсона, да и, наверняка, много еще кто, я просто не очень сейчас начитан в фантастике.
Субмарина “Голубой кит” by Aleksandr Mirer
My rating: 2 of 5 stars
Роман примечателен тем, что в нем отмечено присутствие слова «понаехавшие» (1968 год) и отсутствие редакторов, но это не фокус (фраза: «— Эти братнины, — окая, ответил Игорь…» — разбила мне сердце). Отдельно радует и “аэрозоль” женского рода.
Но самая фантастика в этой детской хряпе, конечно, — отнюдь не телепортация из уральского поселка Дровни «девочки-радиограммы», свободно говорящей по-английски, и даже не говорящие рыбы, которым бразильские фашисты лепят на спину мины, чтобы взрывать французские батискафа. Самое фантастическое тут — это несбыточная мечта о свободном перемещении по неполяризованному и недуальному, единому миру, где к русским относятся всего лишь как к «серьезным и надежным парням». Детскому читательскому взгляду предстает мир, в котором не существует «железного занавеса», мир этот подается как фон, нечто обыденное и привычное, как бы так оно есть и так и надо. И вот этот рассинхрон с реальностью и есть самое отвратительное и циничное надувательство.
Или нет? Какова была мотивация автора? Показать, что это в порядке вещей, и пусть с детскими вопросами потом разбираются семья и школа, когда у них спросят, почему нельзя просто так поехать в Америку? Или дать понять, что это фантастика и такого не будет никогда и это никакой не обман, а, как и заявлено на титульном листе — фантастика? Я не знаю, но в самом конце и лишь на миг у Мирера возникает жуткий образ «московского начальника» — умертвия из КГБ, и тут все акценты встают на места. Ну и автор приписывает значимый и говорящий конец: зачем все это? — спрашивает он и сам же отвечает: а чтобы все было как было. И вот тут становится по-настоящему страшно и противно.
The Adventures of Seumas Beg The Rocky Road to Dublin by James Stephens
My rating: 5 of 5 stars
«Каменистая дорога в Дублин» — вторая часть этого поэтического сборника — шедевральный набор зарисовок Дублина, одновременно трогательных, нравоучительных и ироничных. Вообще-то эта смесь — с изрядной долей самоиронии — видимо, и есть отличительная черта Стивенза как поэта. Такую пропорцию, как у него, редко у кого найдешь.
Reincarnations by James Stephens
My rating: 5 of 5 stars
«Перевоплощения» — как и заявлено названием, дань Стивенза тем ирландским поэтам, кого он переводил и у кого заимствовал — иногда по одной строчке — для своих фантазий и вариаций на тему Ерландии и ирландского мифоса. Их всех автор любит и всем благодарен, а такого чистого по этому намерения лирического высказывания редко у кого встретишь.
За мной придет единорог by Vecheslav Kazakevich
My rating: 5 of 5 stars
Великолепное продолжение великолепной «Охоты на майских жуков». Наш герой оказывается в деревне у родни, и в романе — чудесная смесь детства во всей его неприглядной красоте, где-то посреди большой и спокойной страны, которая у нас разве что лишь в детстве и была, книжных фантазий и бытования экзотического сельского люда, диковатого и нелепого даже по меркам мальчишки, живущего в провинциальном поселке немногим больше описываемой деревни. Совершенно гениальная, в общем, очень поэтическая фантазия о об идеальном детстве, которое известно чем заканчивается. И это — лучшая нынешняя проза на русском языке, что бы ни говорили наши «властители дум», читающие только списки раскрученных новинок авторов, которые у всех на слуху.
Edward Trencom’s Nose: A Novel of History, Dark Intrigue, and Cheese by Giles Milton
My rating: 4 of 5 stars
Первый идиосинкратический (сиречь «комический» по издательскому определению) роман Джайлза Милтона (второй был про грибы, как мы помним). «Комизм» и юмор тут, конечно, скорее в самой фактуре — фабула представляет собой вариант сюжета известного конспирологического триллера «Святая кровь, святой Грааль», только с поправкой на сыр (и Палеологов). Собственно шуток там никто не отмачивает, все — исключительно серьезные люди. Основное действие происходит в 1969 году в Лондоне, но это не тот Лондон, к какому мы привыкли из-за рок-н-ролла и прочего свинга. Совершенно другая вселенная, в общем, и что-то мне подсказывает — более достоверная.
Приятный сюжетный бонус — все герои Милтона (не только в этой книжке) проявляют нехарактерную для триллеров нормальность человеческих отношений и практикуют удивительную супружескую верность. Мужья и жены у него везде — верные союзники друг друга, а это, гм, несколько освежает.
ну и концерт, раз такое дело
Filed under Uncategorized
thank you, Bernard
вот такая могла быть обложка у “Питонов”. нам тут просто доброжелатели сообщили о наличии в книжке наречия “нахуй”
в Голосе Омара вчера – краткие воспоминания о “Сокрытых лицах” Сальвадора Дали
а вот кто-то лечится “Бензоколонкой” Фэнни Флэгг
это видеокотик о “Почтамте” Буковски
“Книгоанарий” о “Еде” Елены Костюкович
на пиратских распределителях книжек, оказывается тоже разговаривают – т.е. вот Криса Мура они не только пиздят, но еще и считают возможным что-то по его поводу говорить. и добро бы только хорошее, но микробиота там еще и острит
а вот для любителей всего в 5 словах или меньше – подборка переписок битников
коллекционное издание “Мейсона-с-Диксоном” Пинчона, если кто не видел
пополнение в погребце Тома Пинчона – “монтраше” из “Радуги тяготения”
ну и немножко глупостей: некий Михаил Савеличев пытается описать ее же в таких вот понятиях:
Томас Пинчон — великий анонимный классик современной американской литературы… А еще это роман, ради которого стоило бы в совершенстве выучить английский, ибо переводить его — задача сравнимая с переводом «Улисса» Джойса. Нет, перевод на русский существует и, наверное, дает какое-то представление о книге, но вот насколько он адекватен оригиналу — вопрос.
ему и русским-то языком овладеть не удалось (анонимный классик??), что там про английский говорить
Filed under pyncholalia, talking animals
sad week
потому что Данливи умер в понедельник
его рабочий стол
в 2006-м у него была выставка в Дублине
“Гардиан”
это они с Бренданом Бихэном выпивают по пинте
с великим Ричардом Хэррисом
ирландцы считают его своим писателем, американцы – своим. что, в общем одно и то же, поскольку Америка, как известно, – колония Ерландии. я собирал его книжки по разным букинистическим магазинам несколько лет, во Франкфурте, Лондоне, Париже. настолько успешно, что в Дублине покупать уже было нечего. и да – у нас на него и были, и остаются большие планы
несмотря на то, что русский читатель в массе своей “Лукоедов” его так и не оценил
по этому поводу споем-ка мы по традиции веселую песенку
Filed under talking animals
spit in the face and stab at the back
ну что, получит самая толстая книжка “букера” или нет, в общем, не важно, она все равно будет одним из наших следующих проектов
в библиотеке Эмори открывается чудная выставка про битников. это рюкзак Керуака и его паспорт моряка
а это – прекрасная и трагическая история автографа Томаса Пинчона, вот этого:
смешное: теории заговора Пинчона (я ее, кажется, когда-то пропустил, впрочем, не уверен)
в “Переводчике” – обзор переводов Джонатана Коу на французский. наша версия “Какого надувательства!” тоже некогда удостоилась студенческой статьи в каком-то сибирском студенческом сборнике. автор сделал там вывод, что переводчику все удалось
Filed under pyncholalia, talking animals
yes and no
радостная новость сегодняшнего дня – Дом Керуака во Флориде устоял и Ирме не сдался
ха, вот что чаще всего крадут в книжных США – Буковски, Керуак и Хемингуэй
“Исчезнувшие империи” о “Каком надувательстве!” Джонатана Коу
вестник портового рока: новое от
Filed under pyncholalia, talking animals
beavers would have a navy
в тлгрм сегодня – про вчерашнюю лекцию Фрэна О’Рурка о трех Аристотелях у Джойса и список сопутствующей литературы. это были новости перекрестного опыления
а тут “Радуга чтения” вспомнила про лекцию о переналадке мозгов
портрет “Немножко не того пожарного авто” Бартелми в среде обитания
нет, читатели у нас все же какие-то неправильные. про “Агнца” Криса Мура
а тут с читателем не повезло “Почтамту” Хэнка. нет, их не жалко совершенно, читателей этих
Filed under talking animals
