вчера закончился наш сериал:
книжка в свое время выдержала два издания (там же отзывы наших читателей)
01 | 02 | 03 | 04 | 05 | 06 | 07 | 08 | 09
другие новости:
“Кольта” посчитала нас в числе “звезд российского рока”, oh well
ну и о “Времени свинга” стали писать что-то человеческое
Filed under men@work, talking animals
01 | 02 | 03 | 04 | 05 | 06 | 07 | 08
Послесловие
«Любовь» была написана в 1969 году, и все выведенные в ней персонажи — не совсем дети Маркса и «кока-колы», скорее — дети «нескафе» и Государства Всеобщего Благоденствия, — чистые, идеальные продукты тех дней социальной мобильности и сексуальной вольности. Первоначально я хотела что-то написать об этой повести и о том, как я отношусь к ней сейчас, почти двадцать лет спустя, как отношусь к тому, что теперь кажется чуть ли не зловещим разгулом мужского перевоплощения, к ее ледяной трактовке безумной девушки и острому аромату несчастья. А также к витиеватому формализму ее стиля, имеющему прямое отношение к тому произведению, из которого я почерпнула замысел «Любви», — роману чувств писателя начала XIX века Бенджамена Констана «Адольф»[1]; меня охватило желание написать некую современную, простонародную версию «Адольфа», хотя сомневаюсь, что кто-нибудь смог заметить сходство после того, как я все это размочила в эссенции английской провинциальной жизни, тройной перегонки.
После этого я подумала, что лучшим способом поговорить о повести, наверное, будет ее как-то дописать. Я сильно изменилась с 1969 года, мир — тоже; я стала милостивее, мир — безотраднее, и персонажи «Любви» уже нервно подступают к среднему возрасту, который, как они когда-то считали, никогда не наступит: они были уверены, что мир рухнет раньше.
Разумеется, я не могу воскресить Аннабель; ей не могло бы помочь даже феминистское движение, а альтернативная психиатрия только бы все ухудшила, если это возможно. Повесть заканчивается настолько категорически и таким неопровержимым утверждением, что немного бестактно вытаскивать ее мужа и деверя, всех любовников и врачей из текста — гроба Аннабель — и воскрешать их. Но такт и хороший вкус, в любом случае, занимают в этой повести не самое видное место.
Сначала мелкие роли.
Хотя супруга преподавателя философии появляется лишь в роли второго плана, мне кажется, я не отдала ей должного в те дни, когда считала, что матери сами во всем виноваты. Тогда я не понимала, чего она так бесится. Теперь — понимаю.
В начале семидесятых она стала радикальной феминисткой, а теперь живет на глухой ферме в Уэльсе с тремя другими женщинами, двумя отличными приемными детишками и стадом коз. Она знает вторую жену Ли Коллинза Рози, а также Джоанну Дэвис (см. далее) из Гринэм-Коммон[2], но вспоминает свою гетеросексуальную жизнь как дурной сон, от которого давно очнулась, а кроме того, Ли был всего лишь одной из многих неудачных попыток найти выход ее недовольству, да и имени его она вспомнить никогда не могла, не заглянув в шпаргалку.
Муж ее добился опекунства над их тремя детьми; решение суда она не опротестовывала. Душу он обрел ценой повышения по службе и публикаций. Остался в той же должности, даже в той же самой квартире, но дети выросли, называют его «благословенным», и теперь, хотя они уже почти взрослые, он по-прежнему ведет кружок для отцов-одиночек в городском культурном центре, координатор которого — Рози Коллинз.
Ли — безосновательно — подозревает их в степенной и скрытной связи. Но все гораздо хуже. Они обсудили возможность романа и решили, что лучше не стоит. Но все еще хуже, поскольку семнадцатилетний сын жены преподавателя философии спит с пятнадцатилетней дочерью Коллинзов в той же самой постели под той же репродукцией арлекина Пикассо «голубого периода», теперь несколько выцветшей. (Провинциальная жизнь отличается удивительной последовательностью.) Рози водила дочь в клинику семейного планирования, но Ли об этом не говорит, поскольку убеждена, что он способен на убийство в том, что касается их дочерей.
Крашенная психиатресса вскоре после событий, описанных в повести, оставила Национальную Службу Здравоохранения ради частной практики, но все же успела прописать Ли после самоубийства Аннабель транквилизаторы такой крепости и в таких количествах, что он буквально превратился в зомби.
Теперь она входит в совет директоров консорциума, управляющего сетью крайне дорогих реабилитационных центров для очень богатых торчков. Кроме того, она директор трех фармацевтических компаний, ведет на радио горячую линию по неврозам и написала документальный бестселлер «Как преуспеть, несмотря на то, что вы женщина». Страстный поборник гормональной терапии. Ездит на «порше» — довольно быстро.
У Джоанны Дэвис хватило животного чувства самосохранения, чтобы, узнав о происшедшем, никогда больше не иметь дела с Ли. Пока он пребывал в отпуске по семейным обстоятельствам, она бросила школу и сбежала из дома в Лондон.
Человек, с которым она познакомилась в поезде, устроил ее официанткой в безалкогольный бар в Сохо. Затем она занялась стриптизом, притом вполне успешно, а когда в начале семидесятых грянул бум журнальчиков мягкого порно, можно сказать, прославилась и скопила достаточно, чтобы взять закладную на квартиру в одном из престижных многоквартирных домов на Финчли-роуд, а также купить в рассрочку спортивную машину. Эта уютная жизнь резко оборвалась, когда она забеременела в результате сделки за наличный расчет с одним саудовским наследником королевской фамилии.
После аборта она почувствовала, что если ее жизнь в самом деле стоит больше жизни ребенка, которого она в себе носила, то она не может больше снимать с себя одежду за деньги, а должна подыскать другую работу. Но ни одна работа, не завязанная на ее сексуальности, не предоставляла достаточного дохода, чтобы продолжать выплачивать за элегантные квартиру и машину; так что от квартиры и машины пришлось отказаться. Джоанна быстро радикализовалась.
После долгих уговоров новых друзей-сквоттеров она втерлась на подготовительные курсы в политехническом институте и уже несколько лет работает в службе социального обеспечения лондонского района Ламбет, специализируясь на стариках.
Клиенты ее любят, называют Блондинкой, но времени на мужчин младше шестидесяти пяти у нее не очень много, если не считать обожаемого крошку-сына, зачатого в приступе беспамятства после демонстрации в поддержку шахтерской забастовки летом 1984 года. Они с сыном живут в коммунальном доме в Талс-Хилле. В последних местных выборах она безуспешно баллотировалась от лейбористов — проиграла кандидату Альянса[3], но на следующий раз район ей пообещали наверняка.
Она знает Рози Коллинз из Гринэм-Коммон, но фамилия Коллинз недостаточно редкая, чтобы ей о чем-то напоминать, да и особых причин думать о Ли у нее никогда не было; чего ради? Да и времени, на самом деле, нет.
Каролина… сейчас диктор телевидения на одном из коммерческих каналов. После того, как ее первый брак — с тележурналистом — распался, она вышла замуж за молодого адвоката, который только начинал делать себе имя; теперь ему это удалось. У них дом в Кентиш-Тауне, загородные дома в Саффолке и Дордони и круглосуточная няня для дочери Эммы. Сын Каролины от первого брака Гарет — в пансионе. Сама она недавно вступила в Социал-демократическую партию.
Сначала я думала, что Баззу не суждено никакого определенного будущего, кроме тюрьмы, — либо за торговлю наркотиками, либо за нанесение тяжких телесных повреждений. Потому что суть натуралистической художественной литературы — правдоподобие; для того, чтобы заставить читателя добровольно преодолеть в себе неверие, писатель вынужден наделять своих персонажей судьбами правдоподобными, а не жизнеподобными, и тут, поскольку жизнь — не продукт человеческого воображения, таятся бесконечные сюрпризы. Правдоподобно и морально удовлетворительно будет отправить Базза на несколько лет за решетку, хотя господи спаси других заключенных той тюрьмы; но реальная жизнь иногда выкидывает и такие фортели:
В 1969 году Базз еще дожидался исторического мига своей славы, и именно поэтому он — самый расплывчатый из всех персонажей повести. Если бы вы тогда с ним встретились, то решили бы, что это — увядшее цветкоподобное; на самом же деле он дожидался наступления панка, и если б ему удалось всеми правдами и неправдами пережить следующие четыре-пять лет, не сдохнув и не сев на иглу, то потом он бы стал богатым и знаменитым.
Он добавил к имени третью «з» (Баззз) и не без шика рулил несколькими первыми панк-группами, однако чуть ли не больше всего на свете ему всегда нравилось закатывать вечеринки, и себя он нашел в самой сущности «Маски Красной смерти»[4], приданной наиболее удачным загулам, устраивавшимся в клубах, которыми он управлял в Лондоне, а с 1977 года — и в Нью-Йорке, где он также с некоторым успехом спекулировал недвижимостью.
Теперь он живет в параноидальном уединении в пентхаузе недалеко от центра города, окруженный выводком затянутых в кожу приспешников. О его видеоклипах говорят с придыханием. Он довольно рано врубился в граффити и теперь держит специализированную галерею в Верхнем Ист-сайде, не говоря о пресловутом центре перформанса в СоХо и садомазохистской точке в Ист-Виллидж. Говорят, Вим Вендерс[5] подумывает о сценарной разработке продолжения фильма «Париж, Техас» по мотивам поисков отца, предпринятых Базззом в резервациях апачей на Юго-западе в начале 1980 года.
Друг с другом братья больше не общаются. Их бесконечная, бессмысленная ссора по поводу того, кто окончательно подтолкнул Аннабель к краю, так и не разрешилась, со стороны Ли стала невнятной и бессвязной и сошла на нет с переездом Баззза в Лондон вскоре после того, как Ли взяла за руку одна молодая женщина, затем и женившая его на себе. Тем не менее, Ли — единственный человек, к которому его брат когда-либо испытывал хоть какие-то чувства, и он частенько признается себе и гораздо реже — своим пораженным соратникам, — что если и есть на свете что-то, что ему хотелось бы сделать перед смертью, так это выебать брата. В его пожелании звучит столько же угрозы, сколько страсти.
Его портрет, сделанный Робертом Мапплторпом[6] и напечатанный в цветных воскресных приложениях два или три года назад, показывает, что он совсем не изменился, если не считать кольца в соске.
Ли вытащила из трясины вины, страданий, импотенции, жалости к себе и злоупотребления наркотиками и алкоголем строгая и страстная молодая нештатная учительница английского, которая в то время была членом Социалистической рабочей партии (или, как ее тогда чаще называли, «Социалистического интернационала»). Ли до сих пор считает, что ее так неотразимо привлекло его имя, поскольку едва ли что-то другое в нем можно было тогда счесть привлекательным.
Рози с миссионерским рвением старалась вернуть его душу революции, а тело — женщинам, и примерно к 1972 году неохотно пришла к выводу, что революция Британии грозит еще не скоро, а их первый ребенок уже был на подходе. Ее отец, владелец газетного киоска из Южного Лондона, предложил им достаточно денег, чтобы хватило на первый взнос за небольшой дом, если они узаконят внучку. Так были предопределены их судьбы. Ли сейчас живет на улице-двойнике той, на которой вырос; тетке его жена бы понравилась. Он смутно дается диву, когда что-то — может, Джими Хендрикс[7] по радио; или случайная встреча на улице с бывшим преподавателем философии — напоминает ему о горячей, блистательной, жестокой юности.
Ли оказался весьма приличным учителем. Он крайне добросовестно работает в большой (2800 учеников) средней школе, активно участвует в профсоюзной деятельности; готовит дома тоже преимущественно он — Рози в этом отношении обделена талантами. Обычно он слишком устает, чтобы изменять ей, даже если бы ему выпал такой случай.
Когда они с Рози только начали жить вместе, много времени у них уходило на анализ того, почему отношения Ли с Аннабель закончились катастрофой. Сначала Рози считала, что дело, видимо, в простой трагедии единства места и времени — трое людей, которым никогда не следовало иметь друг с другом ничего общего, насильно сведены вместе обстоятельствами вне их контроля — такими, как рождение и любовь. Ей не хотелось самой обвинять во всем Ли, или чтобы Ли винил себя. Но познакомившись с женским движением и приняв его всей душой, она поняла, что другого выхода нет, и возложила на Ли вину за грех деяния и недеяния, а в особенности — за то, что он поднимал руку на Аннабель, это хрупкое трагическое существо.
К тому моменту, как ввели трехдневную рабочую неделю[8], призрак Аннабель уже так действовал им на нервы, что переносить этого Рози больше не могла, забрала малышку и вернулась в отчий дом. Ли терпел их отсутствие с неожиданным стоицизмом, продолжал выплачивать за дом и держался подальше от выпивки и женщин; каждый вечер заходил в комнату, где на стене по-прежнему одиноко трепыхался драный плакат с Минни-Маус в костюме летчицы и смотрел на пустую детскую кроватку с таким напряжением, что, казалось, пытается телепортировать ее обитательницу домой единственно силой воли.
В то же время, мужчине требуется много сил, дабы признать, что он вел себя по-свински, — даже мужчине, настолько подверженному мазохистскому самоотречению, как Ли. А в тот период, когда он вел себя хуже всего, он даже не подозревал, какая он выдающаяся свинья. Теперь же ему невыносима одна мысль о том, что его дочери могут встретить в жизни молодых людей, похожих на него тогда; он не догадывается, что одна такого уже встретила.
Рози наконец разрешила их спор к собственному удовлетворению, решив, что да, он был лицемером, но если ей суждено оставаться гетеросексуальной женщиной, в своем упорстве она может зайти гораздо дальше и с худшими последствиями. Кроме того, малышка обожала папу, и маме было кошмарно думать, что она их разлучила. Поэтому они вернулись домой — на пике приглушенного и, как выяснилось, иллюзорного оптимизма по поводу победы лейбористов на выборах 1974 года.
К тому времени Ли восстановил свою приятную внешность и расположение духа. Даже теперь, склонный к полноте в свои сорок с хвостиком, физически Ли довольно блистателен, иначе в нем бы не было смысла. Прилюдно Рози никогда не признается в том, какое наслаждение получает от того, что с нею рядом — этот светловолосый взъерошенный мужчина: в их суровых кругах это не может считаться основанием долгого брака. Однако для самих Рози и Ли это играет важную роль. Они часто ссорятся, но, что бы Ли ни говорил, он всегда ей благодарен за то, что она вытащила его из его личной Палаты ужасов[9], хоть иногда его это и возмущает; в конце концов на той же самой Палате ужасов Баззз сколотил небольшое состояние.
После воссоединения семейства за первой малюткой должным образом последовала вторая. (Третья, поздняя, — еще грудная.) Ли поразило неистовство собственной страсти к детям. Рози устроилась на работу в Культурный центр. Ли перешел в другую школу заместителем начальника кафедры. Мелочи повседневной жизни поглотили их.
Почему же Ли должен быть вознагражден такими прочными семейными отношениями? Что если это не столько награда, сколько наказание? Какой человек в здравом уме добровольно предпочтет жизнь, состоящую из тяжелого труда, идеологической целостности и принудительного домашнего существования в английской провинции, предельному шику Нью-Йорка? Губы Рози белеют и сжимаются в тонкую полоску, когда приходит черед их пожизненным разногласиям. Она, например, точно предпочтет. Она вспоминает, как Ли свел с ума свою первую жену, а затем и убил ее. Она напоминает ему об этом; у них с Ли — редкий талант ничего не прощать. Она едко предполагает, что вырождение у Ли — это семейное. Они яростно ссорятся. Дочери-подростки в своей комнате на чердаке прибавляют звук проигрывателя, чтобы заглушить шум снизу. На втором этаже плачет младенец. Звонит телефон. Рози хватает трубку. Звонят из приюта для женщин. Она пускается в воодушевленную беседу об избиении жен, а мужу показывает неприличную фигуру из пальцев.
Вопящий младенец обильно извергает из себя вонючее вещество, цветом и консистенцией напоминающее пюре из шпината. Ли встревоженно изучает эти выделения, как римский прорицатель вглядывался бы в кишки животного. Он моет малышку, бормоча себе под нос что-то о недостаточно развитом у Рози материнском чувстве — только для того, чтобы заглушить беспокойство: если так будет продолжаться, ребенка завтра прямо с утра нужно везти в поликлинику. Он некоторое время вышагивает по комнате, прижимая горячее несчастное тельце дочери к груди, на которой по-прежнему вытатуировано сердце; Рози к нему так привыкла, что уже не замечает. Неожиданно хнычущая малышка зевает во весь рот, успокаивается и засыпает, снова похожая на благословенное дитя.
Отец целует ее влажные волосенки и кладет на бок в постельку. Другие девочки, воспитанные в почтении к ее тираническому режиму сна, выключают громкую музыку, но поскольку уже превратились в хладноглазых незнакомок, приглушенным шепотом продолжают обсуждать человеческие недостатки своих родителей.
О какая боль, думает Ли о своих детях, о утонченная боль безответной любви! Единственная подлинная рана, что они наносят тебе, это сладкое их проклятье — месть другого пола.
[1] Анри Бенджамен Констан де Ребек (1767-1830) — французский писатель-романтик и политический деятель. Психологический роман «Адольф» (1816) навеян его интенсивной дружбой с писательницей баронессой Анной-Луизой-Жерменой де Сталь-Хольстейн (1766-1817).
[2] Гринэм-Коммон — военно-воздушная база близ Ньюбери, графство Беркшир, где до 1989 г. размещались американские крылатые ракеты; у базы постоянно дежурили женщины-демонстранты из организации «Женщины за мир» в знак протеста против присутствия ракет на территории Англии.
[3] Речь об альянсе Либеральной партии и социал-демократов. Впоследствии на базе Альянса была сформирована Либерал-демократическая партия. — Прим. ред.
[4] Новелла американского писателя Эдгара Аллана По (1809-1849).
[5] Вим Вендерс (р. 1945) — немецко-американский кинорежиссер. Фильм «Париж, Техас» снят им в 1984 г.
[6] Роберт Мапплторп (1946-1989) — американский фотохудожник, исследовавший тему гомоэротики. Ирония автора заключается еще и в том, что в жанре портрета Мапплторп работал только с черно-белой фотографией.
[7] Джими Хендрикс (1942-1970) — выдающийся американский рок-гитарист.
[8] Трехдневная рабочая неделя со снижением заработной платы была введена в Великобритании консервативным правительством в декабре 1973 г. под предлогом отсутствия достаточных запасов энергетического сырья в связи с забастовкой шахтеров. Отменена правительством лейбористов в марте 1974 г.
[9] Комната ужасов в Музее восковых фигур мадам Тюссо, где экспонируются фигуры известных преступников, сцены знаменитых убийств и т.д.
дитя тянется к свету (это и будет символом лекции, к которой мы готовимся)
а большие дети пытаются читать “Блокнот в винных пятнах” Хэнка
Filed under pyncholalia, talking animals
01 | 02 | 03 | 04 | 05 | 06 | 07
* * *
Едва колеблемый пахучими ночными ветерками подлесок парка чуть шелестел, будто под каждым кустом таилась парочка сонных влюбленных, а воздух сладко пах мятой травой. Летняя луна сочилась слишком уж медовым для луны светом, и Ли, который предпочел бы ураган с громом и молнией, зло спотыкался в этом приторном покое, а на вершине холма и вовсе потерял решимость бежать куда-то дальше, хотя ребенком в поисках свободы добрался аж до Саутгемптона. В белесой тени готической башни он рухнул на скамью и зарылся лицом в ладони. Но не чувствовал ничего, кроме отсутствия всяких чувств, а именно это и есть отчаяние.
Через некоторое время он услышал неуверенные шаги по гравию, а затем у него за спиной раздалось влажное, хриплое, громкое, несдержанное дыхание, словно бесстыдно дышал невоспитанный ребенок. Дыхание прерывалось легким хихиканьем. Ли не обращал внимания на того, кто притаился сзади, пока тот, поддавшись соблазну напроказничать, не закрыл ему глаза ладонями. Ли схватился за костлявые запястья и крутанул их так, что треснули жилы. Проказник взвизгнул, и Ли обернулся — там стоял парнишка, длинноволосый, с дикими глазами; явно еще один псих, беглец из готической башни, довольно уместно служившей задником их расстроенному свиданию. Ли отпустил паренька, и тот принялся бережно потирать синяки, то и дело укоризненно поглядывая на Ли, хотя хихиканье его перешло в тихий бессловесный скулеж — он застенчиво обогнул скамью и пристроился рядом. Его худенькое лицо напомнило Ли, как юнец на крыльце клиники спросил его о колоде таро, когда он забирал Аннабель.
— Я вижу, ты сбежал-таки из Башни Дурака, — сказал Ли, догадавшись, что парнишка усугубляет свои горести каким-то галлюциногеном. Тот энергично закивал и попробовал что-то ответить, но изо рта у него вылетел только невнятный лепет, в котором не было никакого смысла. Он весь, от головы до пят, страдальчески содрогнулся и закрыл бесхитростное лицо работяги рукой в изодранном рукаве.
— Сигарету хочешь?
Тот машинально протянул руку. Ли отдал ему весь остаток пачки и спичечный коробок. Парнишка, не взглянув, сунул их в карман.
— А деньги нужны?
Тот кивнул. Ли отыскал две фунтовые бумажки и около пятнадцати шиллингов мелочью. Парнишка взял деньги без благодарности и без восторга. Ли подумал, что бы еще ему дать, и вспомнил про обручальное кольцо. На сей раз в глазах парнишки вспыхнуло любопытство — у себя на ладони он увидел золотую змейку. Ли заговорил тяжким, назидательным учительским голосом.
— Мы с женой завели себе привычку совершать с нашими обручальными кольцами символические действия. Она свое проглотила.
Парнишка поднял кудлатую голову и уставился на Ли. При свете луны, должно быть, он различил на его шее огромный, лиловатый дьявольский укус с пунцовыми отметинами зубов, поскольку поднял брови, наклонился и коснулся укуса кончиками пальцев, пытливо и осторожно. Потом хихикнул опять — на этот раз как бы смутно вопрошая. От него кошмарно воняло грязью и экскрементами.
— Она расширила метафору тем, что попробовала сожрать заживо меня, — сказал Ли. — Я вовремя сбежал.
Господи боже мой, подумал он, я начинаю себя драматизировать. Парнишка пожал плечами. Он сделал несколько прерывистых попыток заговорить, но ни одного разумного звука не издал и в конце концов неудержимо зашелся в рыданиях, пока вся его исцарапанная, в струпьях, физиономия не вспухла от слез и соплей. Ли подумал, что, должно быть, он каким-то образом нанял этого парня, дабы тот изображал за него уродливое горе, как профессиональный плакальщик, — теперь, когда он сам стал так холоден и механистичен, убаюканный странным наркотиком тихих, монотонных мук. К тому же, ему нечем было вытереть парнишке глаза, поэтому придется ждать, пока таинственный фонтан слез не иссякнет. Парнишка дерганно елозил по скамье, а потом испустил жалкий, поскольку безрадостный, смешок — словно на ветру блямкнул колокольчик, — и, вскочив, и ринулся туда, откуда и возник.
В последовательности событий, что неуклонно сводили братьев и девушку спиралями вниз, к пустоте в центре того лабиринта, что они сами между собой возвели, этот безымянный парнишка сыграл роль шута в елизаветинской драме, уподобился точке отсчета за рамками событий, но внутри иной логики — беспощадной логики неразумения, по которой все видения выходят полоумными, все поступки — несогласованными, а все реакции — непредсказуемыми. Именно такая логика теперь управляла Аннабель.
Незрячими руками сомнамбулы она обшаривала свои комнаты, пока не отыскала таблетки, которые Ли давал Баззу, чтобы усыпить его, и обнаружила, что в пузырьке их осталось всего четыре. Хоть они могли принести ей лишь столько-то облегчения, она проглотила их и решила лечь на диване, а не возвращаться в постель, где ее огорошили так недавно и с такой силой. Несмотря на барбитураты, спала она прерывисто и неглубоко — ей снились сны, которые она всегда принимала за воспоминания, поэтому проснувшись наутро, она вспомнила, как венчалась в церкви, вспомнила купленное родителями черное креповое платье, к которому полагалась густая вуаль — из тех, что носят вдовствующие королевы. В руки ей совали букеты высохших роз, а орган играл «Вечный Отче, спаси своей силой», и Ли становился все больше и больше, пока его золотое тело не заполнило все сводчатое здание и не стало самим зданием.
Утро было столь же прекрасным, как предшествовавшая ему ночь, и на залитой светом кухне она приготовила небольшой завтрак. Поставила на стол две тарелки и решила, что если Ли вернется к восьми часам, убивать себя она не станет. В пять минут девятого она услышала на лестнице его шаги, но к тому времени уже повесила на колышек буфета его чашку, а тарелку и блюдце поставила на полку.
Увидев ее неожиданно безмятежной, Ли задался вопросом: не стерла ли она из памяти события минувшей ночи или, может, воздействовала на них силой своего воображения и обратила их к собственной выгоде, так чтобы суметь жить дальше? Все могло продолжаться по-прежнему или же столь неощутимо сместиться от плохого к худшему, что и он сам этого не заметит. Он попросил у нее денег на дневные расходы, и поскольку в сумочке она ничего не нашла, то отправила его к копилке. Жестянка оказалась так набита купюрами, что крышка уже не закрывалась, и после того, как Ли ушел на работу, Аннабель вытряхнула деньги на пол спальни и по-турецки уселась пересчитывать их в узких лучах света, что проникали внутрь сквозь щели в заколоченном окне. В банке оказалось больше сорока фунтов.
Свадебное платье у нее было черным, поэтому теперь она выбрала простое длинное и белое, из хлопка, с квадратным вырезом и длинными узкими рукавами. В зеркале примерочной кабины она разглядела возможность еще одной совершенной незнакомки, столь же безразличной к непристойным соцветиям плоти, как утопленница Офелия, поэтому и волосы себе Аннабель выкрасила, чтобы полностью разлучить свое новое тело со старым, а потом и накрасила лицо в салоне красоты. Ее очень удивило, каким холодным, жестким и безликим оказалось это новое лицо. Все деньги, оставшиеся после такого кутежа, она разорвала на мелкие клочки. День мягко клонился к вечеру.
Она извлекла все свои старые альбомы и тоскливо перебрала страницы — каждый штрих цветного карандаша или грифеля некогда был для нее живым; рисунки ее никогда не соотносились с теми предметами, которые могли изображать на первый взгляд, но сами рисунки были для нее вполне осязаемы. Однако рисовать она больше ничего не могла, поэтому пришлось напропалую экспериментировать с собственным телом, и теперь эти опыты должны были завершиться стиранием начисто: ведь ей не удалось превратиться в живой портрет девушки, которой никогда не существовало. Время от времени она вздрагивала, слыша голоса из квартиры наверху, или когда сквозь мутные окна тонкой струйкой просачивался шум с улицы. Ее тревожила чрезмерная острота всех ощущений, она не понимала, зачем наверху так орут, или почему машины снаружи рычат так тигрино. Ее скорее раздражало, нежели беспокоило, если время от времени она улавливала еле слышное дыхание и едва ощутимое шевеление фигур на стенах, а альбомная бумага царапала пальцы, как наждак. Застигнутая врасплох нахлынувшей восприимчивостью, на руке у себя вместо волосков и пор она различала щетину и ямы. Аннабель не успела досмотреть до конца все альбомы, когда Ли снова вернулся домой.
— Что ты здесь делаешь? — рассерженно спросила она.
Если б она дала ему раскрыть рот, он сказал бы ей то же самое, потому что сперва ее не узнал. По какой-то невообразимой случайности она выбрала для волос тот же оттенок полированной меди, что был у психиатрессы в клинике, но черные тени у глаз, огромные ресницы, дуги бровей, карминный цвет губ и темно-красные ногти оживили в нем самые первые воспоминания о матери, когда та еще не перешла на более броский грим; белое платье на Аннабель было того же покроя, что и ночная рубашка, в которой похоронили тетку; однако посреди разбросанных рисунков она сидела так, как могла только Аннабель, потому Ли наконец признал в этой составной фигуре свою жену, хотя настолько обалдел от недосыпа, что она запросто могла оказаться галлюцинацией. Пока он был погружен в обыденную школьную атмосферу, казалось едва ли возможным, что Аннабель видоизменится настолько, что от нее не останется ничего знакомого, кроме некоторых угловатых жестов.
Его настолько поразила эта новая нерушимая блистательность ее взгляда, что он не заметил: в глазах ее больше ничего не отражалось. С мерцающими волосами и этим невообразимым лицом, размалеванным синтетическими красными, белыми и черными красками, она выглядела в точности как одна из тех странных и великолепных фигур, которыми эстеты эпохи барокко любили украшать свои искусственные гроты — тех atlantes composés[1], выточенных из редких пород мрамора и полудрагоценных камней. Превосходное изваяние, выкристаллизовавшееся из Аннабель, не сохранило от той женщины, которую он помнил, ничего, кроме общих очертаний, ибо все конструктивные элементы претерпели метаморфозу: цирконы или шпинель заменили глаза, волосы заново сплелись из золотых нитей, а рот покрылся алой эмалью. Уже не уязвимая плоть и кровь — а новый, неподатливый материал. Аннабель могла бы шагнуть прямо в джунгли на стене и прекрасно вписаться рядом с плотоядными цветами или деревом, проросшим женскими грудями, ибо теперь принадлежала только себе самой, стала всемогущей белой королевой и могла перемещаться на любую клетку шахматной доски.
— Уходи, — сказала она Ли. — Оставь меня в покое.
— Боже милостивый, — произнес Ли. — Le jour de gloire est arrivé[2].
Он не мог не засмеяться такой перемене — наконец грянула та революция, которой он одновременно страшился и жаждал, и вот он полностью разорен, ибо любить в этом великолепном существе ему больше нечего. Теперь все будет совершенно иначе — она отослала его прочь даже без благословения.
— Уходи, — повторила она. — И не возвращайся, не возвращайся никогда. Видеть тебя не хочу.
Она была неимоверно прекрасна — так и лучилась захватывающим восторгом; Ли вскоре прекратил смеяться, ибо его охватила убежденность, что она так великолепно вырядилась только ради его брата.
— Значит, он вернулся, да? И вы с ним поладили?
— Чего ты ждешь? — спросила она. — Убирайся.
Он рассвирепел, когда понял, как обильно у него слезятся глаза, будто от какого-нибудь ослепительного сияния; выдавил из себя слова прощания, пожал плечами, уронил портфель на пол и оставил ее, хотя в кармане у него было всего девять шиллингов и шесть пенсов, а идти — совершенно некуда.
Она же едва осознала, кто он, если не материализовавшийся рисунок из ее альбомов; она даже забыла, что поставила на нем тавро. Когда она снова склонилась над листом, прядь желтых волос упала на набросок вождя могавков, шагающего по крыше, и она подавила вопль — ей показалось, что о лист гулко стукнулась желтая змея. Только коснувшись змеи пальцем, она убедилась, что это ее волосы, хоть при нынешней желтизне они выглядели чем-то неестественным. Потом она осознала медленное ритмичное громыханье — должно быть, биение ее сердца, а вслед за ним различила отрывистую дробь собственного пульса. С нетерпением она ждала прихода темноты — возбужденные чувства превратили ее бдение в тяжкую муку; когда стемнеет, она войдет в спальню, заклеит двойные двери липкой лентой, повернет над камином заржавленные газовые краны, ляжет на кровать и позволит себе окончательно исчезнуть, но, думала она, может быть, хоть солнце не перестанет сиять в эту ночь ночей. При этой мысли она застонала, охваченная ужасом и паникой. В квартире не было часов, а потому она не могла сказать, тянется время или нет.
Получив свободу, Ли не знал, что с нею делать. Он посидел на краю тротуара у своего бывшего дома, прикрывая глаза от солнца, онемев от бессонницы и потрясений. Так и не придумав ничего лучше, он пошел в парк и три или четыре часа проспал на траве. Проснулся в прохладных синих сумерках, что подписали приказ об освобождении Аннабель. Ли проголодался и в поисках кафе спустился по склону к дороге у доков, Аннабель же тем временем соскребла чешуйку лака, отставшую от ногтя, пока она заклеивала верхние щели дверей, и поцокала от досады языком — на смертном одре ей хотелось выглядеть совершенной. Но затем подумала: от чуточки несовершенства зрелище окажется еще трогательнее, а кроме того, самое главное — покончить со всем этим побыстрее и не переживать из-за впечатлений, ведь смерть сама по себе сделает ее достаточно впечатляющей. Она застелила постель чистыми простынями, ибо те, что остались с минувшей ночи, были все испятнаны фальшивыми страстями, а ей не хотелось умирать на простынях, где она воспользовалась своим телом и воображением для того, чтобы избавиться от фантазий, и где это ей так кардинально не удалось. Приход ночи по расписанию вселил в нее некоторую уверенность, она действовала быстро и энергично. В кафе Ли завязал беседу с двумя скучающими дальнобойщиками, дергавшими рычаг игрального автомата, и вскоре оказался в баре.
То было мрачное и голое место, хотя какой-то старик играл на расстроенном пианино, а кучка изможденных шлюх то и дело порывалась что-то спеть. Ли пил то, чем угощали дальнобойщики, и позволял одной шлюхе скалиться ему — ее жиденькая болтовня плямкала у него в ушах дождевыми каплями. Впервые столкнувшись с явлением отказа, свое состояние он мог определить лишь как безусловное горе, усугубленное негодованием, и он пытался ухватиться хоть за какое-нибудь карательное деяние или, по меньшей мере, приглашение незнакомки, которые дали бы ему возможность перечеркнуть этот отказ и восстановить самоуважение.
Как по заказу, едва негодование достигло пика, в бар вошла все та же Джоанна — вечный нежданный призрак, как всегда, угрюмая и еще более соблазнительная, чем он помнил; если только он сам не приписал ей этой дополнительной соблазнительности — его детектор подсказывал, что она свободна. Она немедленно заметила Ли, хотя сперва перекинулась несколькими словами с человеком средних лет, сидевшим в углу с группой уже отупевших пьянчуг, и только потом подошла к своему учителю и разыграла перед ним столь агрессивную самозащиту, что он и помыслить не мог, какой нервной дрожью ее колотит при виде его — доступного и в одиночестве. Полукруглые брови придавали ее мягкому, белому, неподвижному лицу вид кинозвезды тридцатых годов. Пианист наяривал «Розы Пикардии», и Ли знал, что все обрыдло, прокисло и неизбежно; он соблазнит это доверчивое дитя, чтобы еще раз укрепиться в собственной аморальности, и снова погрязнет в трясине отвращения к себе; а потому он одарил ее своей ослепительной улыбкой и дождался, пока она к нему подсядет, чтобы можно было начать действовать.
На ней было короткое платьице в обтяжку из какой-то вульгарной набивной материи, и Ли, увлекшись отвращением к ней, от которого значительно обострялись все его намерения, подумал, как ему удалось закоротить временную шкалу старой поговорки «вернулся на круги своя». Джоанна была из дрянных девчонок с задворок его детства, а теперь, когда Аннабель бросила его, он необратимо вернется к тому же типу женщин, откажется от работы и образования, быть может, запишется в торговый флот или пойдет вкалывать на стройку. Он изголодался по банальности. Субботняя драка, наконец, дала ей причину с ним заговорить; и она поблагодарила его с придыханием, чуть ли не застенчиво, переминаясь с ноги на ногу, и только потом уселась на лавку, покрытую драным пластиком, тщательно избегая касаться Ли.
— Это мой папаша, — сказала она неожиданно, мотнув головой в сторону пьяного мужика. — Он тут каждый вечер, пьянь.
Теплоты в ее голосе не было.
— А мать твоя куда ходит?
— Она умерла, — ответила Джоанна равнодушно.
Они были из тех семей, которых стыдится улица: запойный папаша, промышляющий хитрыми сделками по части подержанных машин, и его нелюдимая блядовитая дочка, живут вместе ко взаимной досаде и частенько громогласно выясняют отношения в жалком домишке, где добром и вспомнить-то нечего. Истосковавшись по грубости, Ли положил руку ей на бедро так резко и откровенно, что она вздрогнула. Она не ожидала, что ее начнут клеить так быстро — ведь Ли спас ее в похожей ситуации всего какую-то пару вечеров назад, а кроме того он — учитель, хотя сегодня, похоже, то ли в подпитии, то ли просто какой-то не такой, как в классе. Тем не менее, она ожидала хоть немного утонченности, а потому рявкнула:
— Руки прочь!
Ли с восторгом услышал в ее голосе подвизгиванье базарной торговки и предложил выпить. Она согласилась на полпинты «шанди»[3] и, то и дело хихикая, принялась по чуть-чуть отхлебывать, поглядывая на Ли поверх края стакана, отчего на него с такой силой нахлынули воспоминания о ранней юности, что ему стало и приятно, и противно одновременно. Джоанна злилась на себя оттого, что казалась такой нескладехой, но ничего с собой поделать не могла, поскольку страшно стеснялась. Когда он предложил ей сигарету, она закашлялась от первой же затяжки и, понимая, что еще больше выдала свою неотесанность, ушла в себя и надулась. Угрюмо нахохлившись в своем узеньком платьице, она смотрела на Ли с плохо скрываемой враждой. Но когда из бара вышел отец, она заметно расслабилась; теперь можно было вести себя свободнее.
— Пошел макли свои крутить, — пояснила она и загасила окурок. При этом шуршащая копна ее волос коснулась его щеки, и Ли неожиданно для себя самого, вне всякой связи с предполагаемым соблазнением, но лишь потому, что их ломкая текстура так мало напоминала обычные девичьи волосы, куснул их, чтобы только попробовать на вкус эту странную, белую, пушистую массу. Джоанна затрепетала и напряглась — такое неожиданное заигрывание ее тронуло; потом пожала плечами, вздохнула, огляделась, не наблюдает ли кто за ними, и поцеловала его прямо в губы с распутным самозабвением. А затем отодвинулась чуть дальше по лавке, но уже не хихикала. Вытянула перед собой руки и стала рассматривать ногти, ожидая его следующего хода.
Глаза у нее были простодушно-голубого оттенка, а полные мягкие губы цветом и отчасти даже формой напоминали старомодные махровые розы. Когда она говорила, голос звучал резко и несколько негармонично и временами безжалостно резал слух, точно ножом скребли по тарелке, а смех всегда казался презрительным, поскольку сильно скрежетал, — однако говорила она редко, а смеялась еще реже. Под прослойками детского жирка, защитной маской обволакивавшего уязвимые черты ее будущего лица, угадывалась пытливость и, быть может, требовательность. То и дело Ли заставал на ее лице выражение голодного любопытства, и не исключено, что именно жаждой насытиться и объяснялся тот ее поцелуй. Кем бы она ни была, Джоанна лишь изображала доверчивое дитя или становилась доверчивым дитя время от времени, когда никакие указатели больше не подсказывали ей, как поступать. Набираясь уверенности в присутствии Ли, прекратив нервно теребить зубами уже распухшую нижнюю губу, она явила ему признаки ума незрелого, но острого. Полностью отдавшись такому приключению, как Ли, она один за другим разворачивала перед ним свои терпкие лепестки; хотя об отце и его образе жизни она говорила с саркастическим сожалением, несчастной она отнюдь не казалась. Но явно было одно — она изголодалась по новому обществу, и когда подошло время закрытия, именно она предложила немного погулять вместе по парку, не успел еще Ли сам воспользоваться этим древним эвфемизмом.
Походка ее была прыгучей и пружинистой, а голову она держала на ходу так высоко, что вся масса волос не просто свисала на спину, а летела следом, струясь, точно напитанная собственной энергичной грацией. Шла она, как женщина, которой абсолютно удобно в собственном теле. Хотя небо на западе еще светилось прожилками зеленого и розового, сверху уже сияла блудливая луна, и стоило им войти в парк с южной стороны, как Ли — сентиментальный, неунывающий, не вполне циничный и привыкший в любых обстоятельствах искать лучшее, — отдался во власть не знающей вины ночи.
Ни единый лунный лучик не осмеливался пронизать абсолютную ночь затемненной спальни Аннабель, когда та во тьме взобралась на стул, чтобы дотянуться до заржавевших и неподатливых газовых кранов. Но ничто не могло поколебать ее решимости. Утонченное удовольствие охватило ее, когда послышалось первое слабенькое шипение газа, врывающегося в комнату. Аннабель знала, что потребуется немало времени, но, подобно Офелии, с радостью отдалась течению реки — легкая и безвольная, словно бумажная лодочка. Записок или писем она не оставляла, ни страха, ни боли не чувствовала — теперь она была довольна. Ни на миг не задумалась она о тех, кто любил ее, не пожалела их, ибо всегда считала их лишь гранями той себя, которую сейчас собиралась уничтожить, поэтому в каком-то смысле забирала их с собой в могилу, а значит, естественно, что они сейчас должны вести себя так, словно никогда ее не знали.
Арену парка же заливал лунный свет, и там все было ярко, как днем, только без красок. Посеребренные деревья отбрасывали на траву едва видимые тени, и каждая травинка, каждая ромашка, каждый бутон и цветок сияли отчетливо и ясно. Вся южная сторона заросла гораздо более пышным лесом, чем северная, и девушка со своим мужчиной сошли с дорожки и пошли сквозь сырой подлесок меж выбеленных стволов, пересекая полосы света, пока не заметили перед собой безмятежные белые колонны миниатюрного храма. Все было спокойно, все ярко. Бледный свет, как по волшебству, преобразил безвкусное платьице Джоанны в короткую тунику из смутных леопардовых клякс, а в волосах у нее запуталось несколько веточек и листиков. Выглядела она очень юной, но и очень искушенной. В нынешнем настроении Ли могла бы привлечь любая девушка, но об этой, что шла сейчас по пестрому лесу, любой бы подумал: она сулит всевозможные соблазны. Она могла оказаться иллюзией, игрой лунного света и благоуханного воздуха летней ночи, да и впрямь, если смотреть на нее, как на изукрашенную цветами искусительницу, она была искусственным созданием его привычно романтического воображения. Ли очень хорошо знал, что она — просто непутевая школьница, но бывают ситуации, когда для своей же пользы необходимо верить внешнему впечатлению; вдобавок его утешало знание о том, что под лунным флером скрывается крепкое тело: чем бы она ни была в реальности, но, так или иначе, она была вполне реальна.
Аннабель уже засыпала, погружалась в глубокий сон, бывший прелюдией комы, бывшей прелюдией пустоты, и ощущала, как тает ее внешний облик и очертания перестают определять ее. Ли же был совершенно свободен возлежать с любвеобильной девчонкой в траве у храма далеко на готическом севере, а когда стало так поздно, что ее отец уже наверняка храпел у себя в постели, она повела его домой. Они спустились в город, выйдя через аморальные ворота, что не разрешали и не воспрещали доступ, будто отвергали саму нравственную проблему под предлогом того, что она неверно сформулирована. У двери своей спальни Джоанна прислушалась к папашиному храпу, а Ли тем временем разделся. Все стены у нее были покрыты фотографиями популярных певцов, над кроватью висела пара лент с конкурсов красоты; мебель из апельсиновых ящиков украшали рюшечки розовато-лилового тюля, однако грязное белье, которое она поспешно пнула под кровать, доказывало, что в глубине души она все-таки шлюха.
Но шлюха чувствительная, и теперь, когда он никуда не денется с крючка, на нее напала запоздалая сдержанность. Она робко приблизилась к постели, двигаясь нечетко, точно голая девушка под водой, распустив по плечам колючую дымку волос; ей всегда нравилось протаскивать своих мальчишек домой под носом у отца, и теперь к этому удовольствию примешивался соблазн запретного плода — ее учитель! женатый человек! — однако ни с того ни с сего она оробела перед ним, поскольку снова и снова исписывала его именем задние корочки своих тетрадей из чистого наслаждения вырисовывать его, а на обложке тетради по основам гражданственности даже попробовала изобразить «Джоанна Коллинз», но быстро стерла. И теперь ей хватало соображения понимать: ни единым жестом, ни единым словом не должна она выдать того, что так юно и глупо в него втюрилась. Поэтому она прикрыла лицо ладонями и улыбнулась между пальцев едва ли не стеснительно.
И хотя Ли было нужно всего лишь чуточку утешения, он почувствовал, как тает его сердце, а от такого переживания он отвык уже давно. Он протянул к ней руки.
Она обвела пальцем татуировку у него на груди, но ничего не спросила; втроем в постели было бы для нее чересчур, и она выключила свет, чтобы не видеть, как он выставляет свое сердце напоказ и что там за имя на этом сердце. В осязаемой тьме все оказалось очень просто и удовлетворительно; они остались довольны друг другом, несмотря даже на то, что в беспомощности сна он цеплялся за нее, как утопающий, а она не догадывалась, насколько отчаянно он нуждался в любви. От этого ей стало не по себе.
Она разбудила его рано; он должен уйти от нее, пока не проснулся отец, а ей предстоит еще заканчивать домашнее задание. «Боже милостивый, — подумал Ли, — я трахнул одну из моих учениц». Он прощупал совесть на предмет первых угрызений, как пробуют языком зуб, который подозревают в зарождении боли, но сколько бы ни старался, никаких сожалений не почувствовал. Это его озадачило; он так привык к громоздкой механике греха и вины, что совершенно забыл: понятия эти и не проникали в его сознание до того, как он встретил Аннабель. С Джоанной они договорились встретиться вечером.
— А как же твоя трехнутая жена? — спросила она с легкой сдержанностью.
— Я б на твоем месте, киса, не забивал себе этим голову, — беззаботно ответил Ли. — В конце концов, это же она меня выставила, разве нет?
Он оставил Аннабель в таком очевидном здравом рассудке. Он не бросал ее, поскольку это она его отвергла. А раз следует поступать правильно, потому что это правильно, то чего ради ей пришлось бы симулировать жизнеподобие, которое ее не удовлетворяет? Теперь же трансформация достигла завершающей, невозможной стадии; теперь Аннабель вытянулась на постели, раскрашенная кукла с посиневшими конечностями, и за нее уже никто не отвечал. Ли вернулся домой только взять немного денег и кое-какую одежду. Он нашел ее в спальне. В ногах у пестрого трупа скорчился Базз.
— Я думаю, тебе стоит поставить ногу ей на шею, — произнес он. — Тогда я тебя сфотографирую со скрещенными на груди руками, понимаешь, а нога твоя будет попирать ее горло. Типа, в позе победителя.
Над ее глазами уже роились мухи. Базз содрал с окон доски, но запахом газа пропиталось все, и спасать Аннабель, очевидно, было уже слишком поздно. Ли замахнулся на брата, тот грохнулся с кровати на пол. Они затеяли нудную перебранку о том, кто больше виноват, ибо исправить можно все, кроме смерти.
[1] Искусственных атлантов (фр.).
[2] Настал день славы (фр.).
[3] «Шанди» — смесь пива или портера с лимонадом или безалкогольным имбирным пивом.
Filed under men@work
Николай Караев о “Восточном экспрессе” Миллза с несколькими прочувствованными и взвешенными словами
а тут для любителей картинок – инфографика “Радуги тяготения”. ну-ну. тут же контекст. персонажи. и прочая хуета, но если кто-то решит, что можно это запомнить и роман не читать, такого хитрого исследователя ждет баальшое разочарование. его быстро разоблачат
ну и праздничная песенка:
Filed under pyncholalia, talking animals
* * *
Базз и Аннабель не нарушали общего молчания, пока ключ не повернулся в замке знакомой, но неведомой комнаты, и на какой-то миг они, засомневавшись, разомкнули объятия: так быстро они оказались в конечном пункте, где все свершится. Их окружало то, что Аннабель и воображала: она сверила с мысленной описью шелушащиеся стены, голую кособокую лестницу, потрескавшийся линолеум под ногами, чадное слоистое зловоние многолетней нищенской стряпни, единственную лампочку, убого сочившуюся тусклым светом. Аннабель поняла, что не упустила ни одной жалкой детали, и содрогнулась в предвкушении, но предвкушала она не скорое усмирение своего томления, а то, что осуществится это в месте, которое сама она подготовила.
Окна в его комнате были заклеены листами черной бумаги, а рахитичную хозяйкину мебель покрывали наносы многочисленных маний Базза. Побуревшие испятнанные обои повсюду были увешаны ее с Ли фотографиями, и снимками их поодиночке. Ли некогда владел редким умением выглядеть на фотографиях точно как в жизни — застенчивость делала это неизбежным. Аннабель не ожидала увидеть столько его снимков. Ее воображаемое здание, возведенное с таким тщанием, дало целую сеть трещинок. Тем не менее, она выдержала взгляд сотни его глаз и сразу растянулась на узкой неприбранной кровати, на пожелтевших от износа, как она и ожидала, простынях. Так начался медленный упадок всех ее надежд.
Сначала она не могла не улыбаться той легкой улыбкой, что могла бы стать — если бы все пошло как по писаному ею — естественным ее выражением, но Базз по-прежнему молчал и не ложился к ней; ей же стало не по себе, ведь она так хотела коснуться его. Надо было заговорить — иного способа разрядить этот неожиданный напряг она не видела, — но что сказать, или что он на это ответит, она не знала. Базз держался как можно дальше от кровати, насколько позволяла теснота; глаза смотрели из-под тяжелых век, и его обуревало дурное предчувствие: теперь, когда он удовлетворил свою ненависть к брату, с последствиями приходилось разбираться в одиночку.
Если двигала им в первую очередь ревность или, скорее, презрение к Ли, отмщение не будет полным, пока он не воссоздаст все те сводившие его с ума поступки, что так свирепо представлялись его мысленному взору, когда он лежал за тонкой перегородкой, покрываясь пóтом от одних звуков их голосов. Ее он всегда видел лишь в отношении к брату; его интерес к ней покоился на знании, что ею можно будет воспользоваться как для защиты от Ли, так и для нападения на него — после того, как сначала она захватила место Базза в его же доме и братской любви, а затем и вовсе выставила отовсюду. Теперь, когда пришло время испытаний, он мог бы поклясться, что их с Аннабель общие игры, их взаимные секреты были пустыми интриганскими упражнениями, не более, хотя в то время он поддерживал их удовольствия ради, чтобы провести время; и если уж так вышло, что ее он разлучил с мужем, а себя — с братом, получилось это опять же ради того, чтобы чем-то занять время, причем сообразно его пристрастию к темным углам и окольным маршрутам. Но брата он решил возненавидеть только тогда, когда Ли отказался жить с ним дальше, и теперь, после нескольких месяцев страстных игр воображения, он полагал, что движет им только ненависть. Он начисто забыл — или никогда не осознавал, — что Аннабель наделила его свойствами спасителя, и, скажи она ему об этом, лежа в его постели, все могло бы обернуться гораздо лучше; или куда хуже.
Пока же он колебался между настоящей ею на постели и множеством ее теней на стенах — полный решимости взять ее, но обескураженный собственной неспособностью чувствовать в подлинных ситуациях так же, как в бурных событиях у себя в воображении. Жизнь вообще часто его подводила. Он пытался раззадорить себя воспоминаниями о былых сексуальных грезах и свиданиях, но поймал себя на том, будто роется в запретном буфете с нелепостями, — пока не наткнулся на воспоминание об Аннабель, распростертой на кафельном полу, а сквозь шелковые поры ее вышитой шали сочится кровь, пока, как он по-прежнему считал, Ли валяется в постели чужой женщины. И такой мысли хватило, чтобы в нем вспыхнуло желание.
Он часто видел ее нагой, но ни разу не гладил ее холодные груди, не касался ее кожи настолько долго, чтобы обнаружить, как хорошо ее фактура — охлажденной рисовой бумаги — соответствует ее цвету. Не предвидел он и того, что она раскинет руки, как бы покоряясь или умирая, и будет лежать так неестественно бездвижно. Чем больше он ласкал ее, тем жестче и холоднее она казалась, будто огромные серые глаза ее прозревали в его взгляде подлинное отражение извращенных корней его желанья и она заставляла свое тело играть навязанную им роль, хоть и верила, что ей нужно только одно — сдаться простой и сладострастной действительности. А хотелось ей этого отчаянно. И так они начали дуэль разномастных ожиданий, в которой Аннабель суждено было пострадать серьезнее, ибо ее надежды были поистине безграничны, а его, в полном соответствии с его природой, существовали только в двух измерениях и были раскрашены в кричащие тона мелодрамы.
Однако на собственный ужас он не подписывался, а тот возрастал с каждым мгновением ее пассивности и его возбуждения, накаленного до столь высокого градуса жути. Базз перевернул ее вялую руку и, увидев на запястье бледные шрамы, понял, что способен поцеловать ее и обнаружить только, что губы ее — изо льда, а к языку можно примерзнуть, как к железу на морозе. Мать, с бесчеловечной убежденностью полоумной уверявшая своего низкорослого смуглого сына в том, что он — сатанинское отродье, заразила его множеством страхов перед физической природой женщин; и теперь все былые ночные кошмары разом бросились ему в голову, и он отпрянул от губ Аннабель, пока не совсем окоченел.
— Раздвинь ноги, — сказал он. — Дай мне взглянуть.
Она повиновалась, слабо недоумевая, как и некогда с Ли: перед нею уже маячила огромная разница между ее желаниями и ее действительностью. Базз склонился у нее между ног и прищурился, пытаясь как можно лучше разглядеть ее опасное нутро — все ли там в порядке, не прячутся ли где ему на погибель клыки или гильотина. Хотя никаких видимых улик не нашлось, тело ее казалось ему слишком подозрительным, и он не мог заставить себя взглянуть ей в глаза, поэтому схватив ее за плечи, грубо перевернул на живот. Аннабель изумилась: с нею обращались бесцеремонно, как рыбой на разделочной доске, ее свели к безликой плоти, помочь себе она ничем не могла, ибо угодила в собственную сеть. Он ткнулся в нее со спины, и через несколько секунд все свершилось; неуклюже протолкнувшись в нее, он сразу кончил и тут же вытащил, содрогнувшись так, будто поморщился всем телом.
Она вся съежилась на его тошнотворной постели. Базз что-то пробормотал — она не поняла и натянула на себя простыню, спрятаться, но стоило его руке случайно коснуться ее волос, как он сам отпрянул. Они поддавались своему воображению слишком часто и чересчур много, а потому истощили все возможности. Они обнимали фантомы друг друга, и в тайном уединении каждый лелеял изысканнейшие удовольствия, но таким знатокам нереальности, как они, невыносимо чувствовать грубую тяжесть, дурной запах и спелый вкус настоящей плоти. Осуществлять фантазию — всегда опасный эксперимент; они предприняли его слишком опрометчиво, и он не удался, но Аннабель пострадала сильнее — ведь это она пыталась убедить себя, что жива.
Она съежилась на его тошнотворной постели и прошептала:
— Я хочу домой, — ибо утешение виделось ей только одно: притвориться, что само это горчайшее из разочарований — не более, чем сон, и когда рассветет, диковинное смуглое тело Базза превратится в знакомый образ ее мужа: все равно же она так часто воображала, что один — это другой. Базз закрыл лицо руками и дал ей одеться, дал выйти одной на темные улицы — хрупкому, ломкому существу, чье тело предало и ее воображение, и его.
Она вошла в кухню, когда Ли жег три свои драгоценные фотографии, по очереди поднося к их уголкам спички; потом смотрел, как чернеют в голубом пламени изображения, а каждый ссохшийся клочок ронял в раковину и открывал кран, чтобы смыть пепел. Аннабель взяла с буфета чашку, обошла мужа со спины, налила себе воды и выпила. Ли разрывался между ревностью и еле сдерживаемой свирепой яростью — настроение весьма поганое, поэтому к сочувствию он склонен не был; он видел только, что она в таком состоянии, когда ей можно сделать больно, и выпад произвел сразу же:
— Но что же он с тобой сделал? Что он действительно с тобой сделал? Велел задрать ему хвост и поцеловать в задницу?
Она бессловесно покачала головой, и Ли зашелся недобрым хохотом.
— Когда он еще жил с моей теткой, в ее последнее лето, он притащил домой молодую девку, увел ее к себе в комнату, а я в кухне как раз готовил старушке ее «Бенджерз»[1], и тут раздался грохот, кошмарный грохот, точно кто-то свалился с лестницы, — и дверь распахнулась, вот так сразу. И в кухню ввалилась эта девка — совершенно голая, трусики сжимала в кулаке. Она сказала: «Если он думает, что я это сделаю, он сильно ошибается».
— Для него я бы сделала все что угодно, если бы он мне позволил, — мрачно вымолвила Аннабель. Ли увидел, что его насмешки она не поняла, и уже совсем было открыл рот сказать что-то более доступное и грубое, но лишь пожал плечами и смолчал: ясно, что она не обратит на него ни малейшего внимания. Жажда мести утихла в нем, когда он разглядел, насколько подавлена и опустошена Аннабель, — он бы попробовал ее как-то утешить, если бы знал как и если бы это удавалось ему раньше.
Она ополоснула чашку и перевернула ее на сушилке. Вошла в спальню, передвигаясь с крайней осторожностью: она собиралась сыграть свою последнюю партию, поэтому требовалось очень сильно сосредоточиться и подавить в себе панику; она решила соблазнить Ли.
Избегая его взгляда, она сняла одежду и поспешно укрылась на дальнем краю постели, чтобы он ничего не заподозрил. Ли решил, что она подсознательно сообщает ему, что теперь ее тело недостижимо, и, раздеваясь гораздо медленнее, сказал себе: «Вероятно, между нами все кончено, и она никогда больше не позволит мне засадить ей». И это принесло ему большое облегчение — одна мысль о том, что в эту ночь он может даже случайно коснуться под одеялом ее руки или ноги, наполняла его отвращением. Он мучительно улегся с нею рядом во тьме, уже смирившись с пустотой — и тут понял, что все это время Аннабель коварно поджидала его.
Ее напор ошеломил его. Постанывая и всхлипывая, она впилась ему в губы, приклеилась к животу и груди. Отбиваясь так и эдак, он пытался стряхнуть ее с себя, но она вцепилась в него слишком отчаянно и не уступала, и тьма расщепилась в голове Ли: в жутком неистовстве Аннабель вся обвила его, неумолчно твердя его имя жарким, сухим голосом, которого он прежде не слышал никогда. В гаитянском фольклоре существуют женщины-демоны, которых называют diablesses, — они настолько жадны до удовольствий, что соблазняют живых, а в конце сладострастной ночи бросают их среди белых могил кладбища. Так и теперь — во тьме оборотень Аннабель набросилась на Ли с отвратительной, болезненной страстью, терзая его зубами и ногтями так, что ему пришлось закатить ей оплеуху, чтобы она его не поранила. Удивленная и оскорбленная, она взвыла и, не прекращая выть, рухнула сверху на него, жаля ливнем спутанных волос.
— Чтоб ты сдохла, — произнес Ли.
Аннабель умолкла и забормотала что-то нечленораздельное, покрывая поцелуями его шею и плечи, и он вскоре заразился ее лихорадкой, перевернул ее на спину и вошел в нее. Сначала она лишь слегка подергивалась и бормотала; но затем обхватила его руками с причудливой нежностью умиротворения, ее маленькие грудки вжались в зеленое имя, которое она нанесла на его грудь, и она взмолилась, чтобы он остановился, ибо теперь уже боялась, что он увлечет ее слишком далеко, в такое место, где она может потерять себя окончательно.
— Прошу тебя, — сказала она, — не надо дальше, мне кажется, я не выдержу, не сейчас. Не сегодня, я ошиблась, когда захотела.
— О нет, любовь моя, — ответил Ли, не намереваясь ничего прощать. — На этот раз ты свое получишь, честное слово.
Как бы там ни было, изнасилование оказалось взаимным. Аннабель испустила шаткий вздох и вроде бы вяло отпала от него, но стоило ему задвигаться у нее внутри, реакция ее оказалась моментальной и даже, судя по всему, неподвластной ей. Она вскрикнула одиноко и тоненько и вцепилась, и вгрызлась в него с такой свирепостью, что он испугался, переживет ли вообще эту ночь — никогда и ни у кого не встречал он такой бурной реакции, а сейчас, в темноте, Аннабель могла вообще оказаться какой-нибудь незнакомкой. Никогда в жизни он не был суеверен, но когда все закончилось, он зажег свет специально, чтобы посмотреть на нее, а то ее поведение никак не вписывалось в привычный порядок вещей.
Но то по-прежнему была его Аннабель — хотя вся избитая и исцарапанная, как и он сам. Его Аннабель, составленная из воспоминаний, и, раскаиваясь, он гладил ее по волосам и вжимался воспаленными глазами в ее прохладную кожу; однако смерти ее он пожелал совершенно искренне — тогда больше не нужно было бы о ней заботиться.
— Боюсь, я вложил в тебя весь свой эмоциональный капитал, — сказал он. — Вот все, что я могу тебе сказать, хотя господи спаси мелкого вкладчика, когда грянет революция. Хотя я бы не сказал, что я мелкий вкладчик. Значит, наверное, будет хуже.
Она не расслышала ни единого слова, и когда они встретились взглядами, Ли поразило странное выражение ее глаз: любопытство пополам с оценкой. Он знал, что она наверняка думает о его брате, и догадался, что она все это время его обманывала, хоть и не знал, зачем.
Как-то в ранней юности на вечеринке, на кипе пальто, наваленных на чью-то постель, он обнимал девчонку и целовал ее, а Базз тем временем с нею совокуплялся, то и дело вопросительно поглядывая на него. После чего куда-то смылся, а они с девчонкой рьяно, как грешники, занялись любовью. Лицо ее он забыл, а имени не знал никогда; помнил только, что такое вроде как происходило, а все обстоятельства, да и следы брата, оставшиеся на теле той безымянной девчонки, странным образом его удовлетворяли. То было просто приключение, как и множество подобных авантюр того времени, когда все, что он творил, было естественным, и оно не вспоминалось все эти годы — до нынешнего момента, когда ему показалось, что он никогда больше не сможет спать со своей женой без незримого присутствия брата.
— Однажды, — сказала Аннабель, — я пришла домой и увидела вас с Баззом на полу: вы лежали, свернувшись в объятиях друг друга, как довольные щенки.
— Мы всегда были как ковбои с индейцами — в тот раз мы, должно быть, дрались. — Однако Ли пришел в замешательство, когда увидел, что она в состоянии развивать и углублять его мысли. Она же не обратила на него внимания — она изобретала собственные связи между прошлым и настоящим.
— Он даже не разделся, — произнесла Аннабель, не осознавая никакого комизма.
— Он не больно-то отесан, если отесан вообще. Я не виноват в его недостатках. Он всегда с девушками чудит, я же тебе говорил.
— Как же он тогда заработал гонорею в Северной Африке?
— И думать об этом не хочется, — ответил Ли. — Хотя мне известно не слишком много способов подхватить триппер. Но как-то раз он даже побоялся сунуть палец в актинию — думал, она его засосет.
— А зачем ему вообще было совать палец в актинию? — удивилась она, довольно долго пролежав рядом с Ли в жалком молчании, пока он не решил, что она уснула, и не потянулся выключить свет. Тогда она забросила на него руку и снова пригвоздила к постели.
— Ли… скажи мне…
— Чего еще? — тревожно спросил он.
— Так оно и должно быть?
— Нет, — ответил Ли, стараясь, если можно, задеть ее. — Так обычно бывает с нормальными женщинами.
Ее улыбка погасла, глаза от горя расширились, и она отпрянула.
— Тогда у нас с Баззом все могло бы получиться как надо — если бы там был ты, — в изысканном смятении сказала она и отстранила бледную паутину своей плоти — прочь от него, на самый дальний край постели. Его глазам стало так больно, что он уже ничего не различал — видел лишь смутную массу бурых волос, которые запросто могли быть сбриты с неведомой головы и вывалены на подушку. Волосы начали вздрагивать, словно клубок новорожденных змеенышей.
— Без толку! — вскрикнул Ли и рухнул с кровати. Хотя до пола было два-три фута, не больше, казалось, он падает в бездонный провал, и его удивило, что с половицами он встретился так скоро. Лампу у кровати он за шнур стащил с собой, и у него за спиной все мигом погрузилось во тьму.
[1] «Бенджерз фуд» — фирменное название порошка, который растворяют в теплом молоке и принимают на ночь в качестве успокоительного.
Filed under men@work
Сергей Кумыш о “Мифе” Фрая и “Хрониках заводной птицы” сэнсэя (вдруг)
а вот кто-то прочел “Следствие сомбреро” Бротигана, тоже неожиданно
Константин Мильчин о “Мифе” же
а в Питере вдруг решили, что это спорная книга
еще один приветик из прошлого – всплыла еще одна серия “Симпсонов”, сделанная в окопах РВК четверть века назад:
ну и немного безумных танцев от “Караван-Паласа”:
Filed under talking animals
Literary Dublin; A History by Herbert A. Kenny
My rating: 5 of 5 stars
Очень лихой и в целом отличный обзорный очерк по истории ирландской литературы до начала 70-х. Что в кембриджском академическом двухтомнике, я пока не знаю, но эта книжка очень годится как начальный курс. И очень развлекает.
The Vodka Diaries by Richard Sayette
My rating: 4 of 5 stars
Смешная книжка. Написана одним из тех первых pet Americans, как мы их называли, которые понаехали несколькими волнами с Корпусом мира во Владик в начале 90-х. Рич был во второй волне, и потому мы с ним почти не пересекались, но я его помню. Да и как не помнить? (Ответом на этот вопрос будут спойлеры, поэтому отвечать не буду.) Работал он в Артеме, и мемуары, написанные почти через четверть века, — это такие заметки этнографа об аборигенах этого странного места и родного города, хотя с моей точки зрения читаются как саморазоблачение — он точно такой же экспонат в этнографическом музее. Но у него все похоже на правду (хоть и не без глупостей и не без обычного нытья насчет еды, услуг и тигров, отчего у читателя, пережившего те времена по другую сторону рухнувшего железного занавеса, взыгрывает законное злорадство). Ричу на ДВ помогло хорошее здоровье и умение потреблять напитки и еду в больших количествах: еда, собственно, и есть главное средство налаживания контактов в книжке и выполнения миссии Корпуса мира — а вовсе не организация нелепых «бизнес-центров».
Ну а фраза века, конечно, повествует о том, что Спасск (Дальний), помимо агропрома, знаменит тем, что был местом заключения Достоевского, который набрал здесь материал для своего романа «Один день Ивана Денисовича».
Filed under just so stories
ну вот и новости:
Чимаманде присудили премию Пинтера
а тут кое-что об этимологии фамилии Чарли Маккабрея
канал “Опыты чтения” о “Мифе” Фрая
широкий читатель о “Блокноте в винных пятнах” Хэнка
еще более широкие читатели о “Женщинах” его же
ну и патриотического:
Filed under talking animals
* * *
В дверь поскреблись — значит, к ним гости, хотя никто теперь к ним в гости не заходил, хоть Аннабель сегодня и сидела на диване с видом человека, чего-то ожидающего. Шорох не смолкал, а когда ни один из сидевших в комнате голоса не подал, дверная ручка повернулась. Стоял теплый воскресный день в начале июня, и в окна бил живой солнечный свет, но лишь разбивался о толстую корку грязи на стеклах, так что в комнату проникала лишь морось расплывающегося света, отражаясь от блескучих частиц слюды, тут и там мелькающих в траурной вуали пыли, окутывавшей все и вся. На плечиках всех пузырьков из коллекции Аннабель тоже осела пыль, она гребнями выстилала рамы картин и тучами поднималась с плюша кресел или скатерти, если кто-нибудь случайно до них дотрагивался. Отражения больше не могли пробиться сквозь копоть на зеркале, а на гривах и в каждой деревянной глазнице львиных голов на ручках буфета скопились мягкие песчаные отложения. Пыль покрывала стеклянный ящик так густо, что трудно было разглядеть: лисье чучело внутри тоже болело — вся морда посерела от плесени, а на шкуре вылез и прекрасно себя чувствовал грибок. В комнате не осталось ничего, что не пачкало бы руку при малейшем прикосновении: у Ли не было ни времени, ни желания убирать или мыть, а Аннабель это никогда не приходило в голову. Краски ее настенных росписей уже начали выцветать: лица желтели, цветы увядали, а листья бурели, как бы в насмешку над осенью, хотя, если угрюмо выглянуть в смутное окно, в ярком летнем воздухе на площади все деревья в саду оделись свежей листвой. Будто сам дух извращения так прочно поселился в этой комнате, что она могла по своей воле менять времена года.
Еще не понимая, как его тут примут, в квартиру просочился Базз — нервозность свою он скрывал жестами одновременно извилистыми и хилыми. Сначала он сощурился, чтобы украдкой оглядеть, как тут все переменилось; увидел комнату, похожую на детскую, где только что бесились, но убежали в школу: все загажено, переломано, мебель стоит как ни попадя, а в спальне отовсюду торчит нестиранное белье. Картиной он остался доволен.
— Привет, Алеша, — сказал он брату и уселся на пол у стены под своим обычным евклидовым углом. С братом он обменялся парой реплик — тот сидел за столом и проверял сочинения о различных аспектах современных международных отношений, — а затем они с Аннабель вновь пустились в бесконечную беседу молчаний и намеков, как будто она и не прерывалась вовсе. Аннабель была необычайно оживлена, время от времени посмеивалась, но свою новую улыбку на Баззе не пробовала — считала, что он сразу увидит ее насквозь. Они с Баззом закурили, и сквозь соринки, танцевавшие в воздухе, поплыл сладкий тяжелый аромат, что гармонично мешался с пропитавшим комнату густым запахом старой одежды.
Стало так тесно и жарко, что Ли стащил с себя рубашку. Базз сразу увидел татуировку и посмотрел на Аннабель с неприкрытым восхищением, и они разразились презрительным хохотом; время от времени Базз продолжал с изумленной насмешкой поглядывать на отметину. Как-то раз, еще не признав разницы между своими действиями и тем, как брат на них реагирует, Ли вылечил Базза от одного истерического припадка знахарским способом — успокоил, зажав в объятиях, как это было между ними принято, и припечатав к половицам, в то время еще белым и голым, не придушенным драными лоскутными ковриками, как теперь. Аннабель сидела, нахохлившись, у огня и наблюдала, а когда Базз, наконец, уснул, подошла и легла рядом, дотянулась через его плечи до Ли и принялась печально ласкать его, утопив братьев каскадами своих прерафаэлитских волос. То был единственный раз, когда все трое провели ночь вместе.
— О господи, — в ужасе сказал себе Ли. — Неужели я тогда ошибся?
Но ему нестерпимо было думать, что она может желать их обоих, поскольку считает, что друг без друга они несовершенны. Он ревновал только к их общим секретикам, на которые они намекали каждым взглядом, и все равно ревность его была горька и унизительна — как та, что терзала Базза в те ночи, когда Ли и Аннабель впервые занимались любовью за тонкой перегородкой. Базз это знал и был счастлив. Ли продолжал с сердитым раздражением проверять тетради: теперь он понимал, что сам стал угрюмым третьим лишним; ведь в тот момент его брат и жена вполне могли бы уже счесть, что можно исключить его из своих умыслов. Однако умысел для того и плелся, чтобы исключить его, и потому он оставался — величиной отрицательной, но необходимой.
Близился вечер, и света в комнате становилось меньше и меньше. Ли закончил проверять работы, надел рубашку и начал собираться, поскольку худое лицо Базза становилось все более жестоким и злонамеренным, а тяжелый воздух дышал враждой. Но Базз и Аннабель тоже поднялись на ноги, словно бы сговорившись продлить пытку еще немного, и все вместе они выплыли наружу, в золотистый вечер. На улице Базз втерся между Ли и Аннабель, подчеркивая, как сильно он их разделяет. Но отпускать Ли они по-прежнему не желали.
— Мне нужно выпить, — резко сказал Ли.
К счастью, в баре уже собралась группа старых знакомых, поэтому троица смогла усесться среди них совсем как в прежние времена и какое-то время делать вид, что ничего не произошло. Там же сидела девушка Каролина с новым возлюбленным — она увидела, как в бар входят братья Коллинзы со своей женой. Ли она не видела с той ночи, когда Базз сломал ей нос. Она надеялась больше не видеть их никогда, этих слизней, за которыми тянулись склизкие следы их убогих страстей. Ли узнал ее и заметил, сколь нарочито она отказывается смотреть в его сторону; этому он обрадовался, потому как был не в настроении для новых осложнений.
В баре толпились мужчины и женщины, со многими он был знаком и когда-то не раз беседовал. Ли сидел за столиком с людьми, которые считали бы себя его друзьями, но общение предпочитали исключительно бесконтактное, будто это высшая форма взаимодействия между людьми: самозабвенно сплетничали, точно от этого зависела сама их жизнь, — а в нескольких футах от него сидела женщина, когда-то любившая его, да и теперь настолько встревоженная его присутствием, что отказывалась его признавать. Жена Ли сидела, уставившись куда-то перед собой, очевидно, в состоянии просветленной безучастности; губы ее обмякли в неком подобии улыбки, и Ли вспомнил, как однажды он вернулся домой и застал ее в слезах, потому что его не было рядом. В самые первые дни их связи одно ее присутствие казалось ключом ко всем загадкам; теперь же загадкой была она сама. Из всей этой толпы с нею одной Ли хотелось поговорить, но он не мог найти для нее ни единого слова.
В ходе воодушевленной беседы, не выражавшей ничего, кроме общей потребности убить время, Базз протянул руку и ухватил прядь волос Аннабель. Это заметили все, но продолжали болтать с удвоенным оживлением. А она, не выказав ни малейшего удивления, повернулась к Баззу, и он притянул ее к себе за волосы и впился в нее долгим, долгим поцелуем. Затем оттолкнул стул и поднялся; Аннабель взяла его за руку, и они вышли из бара вместе. На улице они снова обнялись. Их слившийся силуэт мелькнул за стеклянной дверью и пропал.
Болтовня за столом резко стихла. Нарушение приличий произошло настолько резко, что никто не был к этому готов — просто не знали, как вообще можно залатать такую дыру в ткани повседневного поведения. Некоторые разновидности коллективного смущения достигают таких пароксизмов, что участникам нелегко преодолеть этот кризис, и они опять впадают в длительный дискомфорт. Сидевшие вокруг заелозили по столу кружками и старательно отвели взгляды от по-видимому разъяренного мужа, который ударил лицом настолько, что совершенно перестал походить на того человека, которого все помнили: губы его искривились в злой циничной ухмылке, а покрасневшие глаза зияли, как разверстые раны. Он с трудом поднялся, опрокинув стул.
— Не надо… — вцепилась ему в рукав какая-то женщина: Коллинзы были знамениты неукротимостью своих страстей. Ли вспомнил, как в чрезвычайных ситуациях его выручала ослепительная улыбка, и с немалым трудом изобразил ее и на этот раз.
— Все в порядке, киса, я и не собираюсь ему по мозгам давать, — вымолвил он со всем возможным самообладанием. Атмосфера начала разряжаться. Репутация братьев, способных на колоритное и бесстыдное поведение, сделала событие приемлемым — публичным признанием их личных извращений, в которых их всегда подозревали друзья.
Ли пробрался меж переполненных столиков, по дороге кивая и улыбаясь знакомым; ему достаточно убедительно удалось напустить на себя беззаботный вид, но едва оказавшись на свежем воздухе, он привалился к стене и сполз на землю. Через некоторое время плечо его сжала чья-то рука — подошла та девушка, Каролина. Он не удивился при виде ее, но догадался, что она хочет его утешить. Выглядело подозрительно. Она присела рядом с ним на землю и какое-то время ничего не говорила. Прекрасный был вечер: небо темно-зеленое, в нем пара одиноких звездочек. Ли искоса взглянул на Каролину и с удовольствием отметил, что нос ее зажил идеально, не осталось даже шрама.
— Кошмарно они с тобой поступили, — сказала она. Каролина домыслила события в баре в соответствии с мотивами, которые приписывала Аннабель: она по-прежнему считала, что ту подстегивает жажда наказать и пристыдить Ли за связь с нею, — интерпретация совершенно естественная, хоть и абсолютно ошибочная. Мотивы Базза ее совсем не интересовали — она его почти не знала и была убеждена лишь в том, что он больной, а значит и говорить не о чем, и докапываться до причин его отклонений вовсе не надо. У Ли не было ни малейшего желания обсуждать с Каролиной похищение его жены братом. Он попробовал сменить тему. Откашлялся.
— Я видел тебя с этим типом, думал, ты со мной не разговариваешь.
— Я боялась, что ты выкинешь какую-нибудь глупость, вот и вышла — просто увидеть тебя, убедиться, что с тобой все в порядке.
— Глупость типа чего?
— Не знаю. — Она слегка опешила: Ли казался таким спокойным и рассудительным, что о насилии не могло быть и речи. Выглядело так, будто она выскочила из бара только для того, чтобы восстановить отношения с ним. Поскольку фактически так и могло оказаться, ей стало немного не по себе, но Ли хотелось прояснить для нее ситуацию до конца. Его обманула ее забота, он решил, что это забота об Аннабель, — ведь только Аннабель занимала сейчас все его мысли, а мы всегда приписываем другим тот же навязчивый интерес к нашим личным терзаниям, что свойственен нам самим.
— Наверное, она заглотила больше, чем может прожевать, понимаешь? Я знаю его дольше, чем она, я про него знаю то, чем она даже не озадачивается и, вероятно, никогда все равно не поймет, например, как он относится к нашей маме. Понимаешь, мама-то считала его антихристом — он больше не рос, и она верила, что он источает яд.
Ли заметил, что его школьный акцент совершенно пропал, и он разговаривает с Каролиной с неистовым отчаянием человека одинокого; закончив свое последнее объяснение, он умолк — из гордости.
— Но я не могу запретить ей попробовать с Баззом, если ей так хочется.
— Тогда почему ты плачешь? — Его глаза слезились снова, отчасти — из-за дыма в баре.
— Как же, не заплачешь тут, — отрезал он. Каролина совершенно неверно его поняла — она ничего не знала о его глазной инфекции и принимала слезы за чистую монету. Говорила она приглушенно, даже несколько разочарованно, ведь всегда очень трудно признать себя второй по значимости любовницей, даже если связь оборвалась.
— Ты же в самом деле ее любишь, правда?
Любит он ее или нет, казалось Ли совершенно несущественным, и он рявкнул на Каролину:
— А это надо обсуждать?
Каролина выдернула из юбки нитку, слегка опешив от его неожиданного раздражения, и Ли, моментально раскаявшись, приобнял ее и притянул к себе. Она благодарно ткнулась щекой ему в шею, но не осмелилась посмотреть ему в глаза и через некоторое время довольно печально выговорила его имя:
— Ли…
— Ну?
— Я сделала аборт.
— М-да, — произнес Ли, не зная, что еще сказать. — Так-так.
Повисла пауза. В этой паузе на небо выплыла очень чистая луна. Теперь продолжать разговор было столь же трудно, сколь и необходимо.
— Почему ты мне не сказала?
— И что бы ты сделал?
— Не знаю. Дал бы тебе денег или что-нибудь. Поддержал бы как-нибудь.
Он попробовал нормализовать такое откровение блистательной улыбкой, но она не сводила глаз со своих пальцев и не заметила ее.
— И это все, что ты можешь сказать? — тихо спросила она, едва не давясь словами. Ей казалось, что Ли насильно подверг ее чудовищным крайностям страха, боли и страсти, и теперь, когда между ними все кончено, они кажутся воспоминанием о полете на далекую планету; ей требовалось лишь чуточку уверенности в том, что путешествие не было пустой тратой времени, ибо то, что произошло с ней, для нее было важно, только она не имела ни малейшего понятия, что это все могло означать.
— А что ты хочешь от меня услышать? — мягко спросил Ли: он был готов сказать что угодно, лишь бы успокоить ее, если после этого она быстрее уйдет и оставит его наедине с собой.
— Прошу тебя, — сказала она. — Я ведь любила тебя, правда любила.
Сказала ли она так, потому что это было правдой, или потому, что признание или напоминание об их связи, недолгой, но несомненной, могло оказаться ключом к тому смыслу, которого она искала, — она не знала сама. Тем не менее, против такого принуждения сентиментальность Ли устоять не могла. Он с грустью понял, что должен оградить Каролину.
— Когда ты узнала, что беременна?
— Перед самой Пасхой. Это не мог быть никто, кроме тебя, — тоскливо добавила она. Печаль Ли превратилась в страдание.
— Значит, она еще была в дурдоме. Ты поэтому мне ничего не сказала?
— Да, — ответила она, вдруг решительно дернув головой, что подразумевало доселе неизученные глубины женской стойкости. На Ли накатило внезапное отвращение.
— Это было ужасно, ужасно мужественно и предусмотрительно с твой стороны, — произнес он с такой язвительностью, что ее шокировало. Он решил, насколько был в силах, преуменьшить ее жертвенность.
— Я скажу тебе, что сделал бы, если б ты мне сказала. Я бы ушел от Аннабель навсегда и стал бы жить с тобой, если б ты захотела, то есть, и ухаживал бы за тобой и ребенком, и так далее, насколько бы смог. Вот что бы я сделал, да.
Она совершенно не поверила ему.
— Да ладно тебе, — ответила она с некоторой иронией в голосе, поскольку была убеждена, что поступила наилучшим образом. — Что бы ты на самом деле сделал?
— Ну, если бы да кабы… То было тогда, а теперь сейчас, и откуда мне знать, что бы я сделал, а? Переехал бы к тебе, это был бы мой долг. С другой стороны, мог бы прыгнуть в реку, чтобы избежать противоречивых обязательств.
— Ты очень озлобился, — сказала она.
— Чокнутые, по крайней мере, таких банальностей не говорят, — капризно проныл он; его раздражал намек, что она-то от всего пережитого не озлобилась ни капельки.
— Тебе всегда на меня было наплевать, все это несерьезно, — сказала она. Ли совершенно одурел от диалога на языке, которого он до конца не понимал, ибо то был язык оборонительной эмоциональной вылазки. Он потряс головой, прочищая мозги, и попытался ответить Каролине с приемлемой долей искренности:
— Ты как будто предложила мне билет к нормальности в один конец. Разумеется, мне никогда не было на тебя наплевать. И я бы стал жить с тобой, если бы ты меня приняла.
В тот момент ему действительно казалось, что он бы так и поступил, не будь это совершенно невозможным. Голос его оставался так ровен и серьезен, что окончательно ее убедил, и она почувствовала невообразимую ностальгию по своим ненужным страданиям; а кроме того, он по-прежнему был достаточно красив и в тот момент вызывал довольно жалости, чтобы тронуть ее. С другой стороны, он перестал постоянно присутствовать в ее жизни, превратился в гостя из того времени, что ушло навсегда; выходца с того света, более не имевшего власти над нею. Каролина вернулась к теме его прилюдного унижения — единственному, о чем еще можно было поговорить.
— Кошмарно они с тобой поступили.
Внимание Ли вновь перескочило на брата и жену.
— Да, в этом есть некая ирония.
— У меня теперь есть кого любить, знаешь, — сказала она, едва ли не извиняясь, и в этом тоже звучала некая ирония.
— Так иди к своему новому хахалю. Ему уже невмоготу.
Но оставить его она не могла.
— А ты куда пойдешь?
— Домой — ее ждать.
Каролину это поразило.
— Ее ждать?
— О, она вернется, — меланхолично произнес Ли. — Вернется в глубокой тоске часа через два, хотя, возможно, и раньше.
— Дорогой мой, пойдем-ка лучше с нами, — сказала она с благовоспитанной заботливостью: теперь, когда он был беспомощен, можно ему покровительствовать. — Мне не нравится думать о тебе, брошенном в одиночестве в той ужасной квартире.
Либо потому, что за ней оставался предлог навсегда оставить ради нее Аннабель, либо, возможно, потому что он не мог вынести критики своей жены ни при каких условиях, хоть она и сбрендила, Ли всеми фибрами почувствовал, что готов убить Каролину на месте. Он напустил на себя вид раздраженного дурновкусия, взял себя в руки и отправился домой.
— Так мне, значит, зайти на чашечку кофе, да? Посмотрим вместе телевизор или лучше поболтать с твоим хахалем о реформе абортарного законодательства?
Filed under men@work
hear! hear!
